Надежда Тэффи - Том 1. Юмористические рассказы

– О вкусах не спорят. А я еду в Карлсбад.

– Да что вы? А как же Парголово-то?

– Далось вам это Парголово! Я и в прошлом году попала туда совершенно случайно. Мужу не дали отпуска. А вообще я каждое лето провожу в Карлсбаде. Там у нас чудная вилла! Ее так и называют: вилла русских аристократов.

– Это кто же аристократы-то? – с деланной наивностью спросила Гужеедова.

– Как кто? Мы! Я с мужем, моя сестра с мужем, сестра мужа с мужем, и мадам Булкина.

Все это Гужеедову так горько обидело, что дольше сидеть она уже не могла.

– Прощайте, дорогая моя.

– Чего же вы так торопитесь? Посидим, поболтаем.

Гужеедовой, собственно говоря, очень хотелось сказать ей, что беседа с такой вруньей и хвастуньей не может доставить удовольствия даже самому грубому вкусу, но, вспомнив, что она – светская дама, отправляющаяся освежиться в Париж, сморщилась в самую утонченную улыбку и отвечала, картавя, как истинная парижанка:

– Ах, я так тороплюсь! Вы знаете, перед отъездом всегда так много дела: туалеты, визиты…

– Ах, я вас вполне понимаю, дорогая моя! – впала и Коркина в светский тон. – У меня тоже такая возня с модистками.

– Как жаль, что мы не встретимся за границей!

– Ах, да, ужасно жаль. Приезжайте, дорогая, к нам в Карлсбад, прямо на нашу виллу. Организуем пикники, поедем на Монблан… Я вам потом пришлю адрес. Так бы обрадовали!

– Мерси! Мерси! Непременно! Но, к сожалению, назад я собиралась ехать прямо через Испанию…

От Коркиной Гужеедова отправилась к Булкиной.

– Дорогая моя! Вот еду за границу…

– Да что вы! Ах, счастливица! Впрочем, я, вероятно, тоже поеду.

– Куда?

– Конечно, в Рим. Вечный город! Красота! Чуткая душа, понимающая задачи искусства, должна каждый год ездить в Рим. Я и без того так виновата, что прошлом году не собралась. Знаете, прямо поленилась.

– А Коркина собирается в Карлсбад.

– Ах, ненавижу эти курорты. Пыль, доктора, толкутся все на одном месте, как мухи на блюдечке. Тоска! Нет, я признаю только вечный город.

– Я всегда в Париже останавливаюсь в самой лучшей гостинице. Ее так и называют: гостиница русских аристократов, – сказала Гужеедова, и вдруг сразу почувствовала себя удовлетворенной, словно отомстила Коркиной.

– Ах, не верьте им, дорогая моя, – успокоила ее Булкина. – Эти французы такой продувной народ. Может быть, у них остановился когда-нибудь какой-нибудь русский генералишка из самых завалящих, а уж они сейчас рады раструбить по всему свету, что у них аристократическое общество. Хвастунишки – французишки, ветрогонный народ.

Гужеедова, увидев, что ее не поняли, глубоко вздохнула и поникла головой. Тяжело быть непонятой близкими людьми!

Прошло недели три.

Солнце высоко поднялось над третьим Парголовым и палило прямо в спину мадам Гужеедовой, возвращавшейся с купанья.

Она уже свернула на боковую дорожку и поднималась по косогору к своей дачке, как вдруг ее поразил знакомый голос.

Она оглянулась и увидела разносчика с ягодами и около него даму. Лицо дамы было прикрыто зонтиком, но из-под зонтика раздавались очень знакомые звуки:

– Нет, милый мой! Этакой цены тебе никто не даст. Не уступишь – не надо. Куплю у другого.

И вдруг, опустив зонтик, дама обернулась. Гужеедова тихо ахнула и даже присела от ужаса. Перед ней стояла Коркина.

– Боже мой! – думала Гужеедова. – А я не за границей! Какой срам! Какой позор!

Но Коркина сама была страшно сконфужена. Сначала отвернулась и сделала вид, что не узнает Гужеедову, потом передумала и, заискивающе улыбаясь, стала подходить ближе.

– Дорогая моя! Как я рада, что вижу вас здесь! Вы знаете, я раздумала ехать в Карлсбад. Откровенно говоря, я совсем не верю в эти курорты. Какая там вода! Все вздор. Нарочно выдумали, чтобы русские деньги грабить. Сплошное мошенничество.

– Как я счастлива, что вы здесь, – оправилась Гужеедова. – Как мы заживем очаровательно. Вместо того, чтобы тащиться в пыльном и душном вагоне, как приятно подышать нашим чудным северным воздухом. Вы знаете, одному человеку, заболевшему на чужбине, доктора сказали: «Дорогой мой, вас может вылечить только воздух родины». А мы разве ценим воздух родины? Нам всякая дрянь дороже…

– Ну, как я рада! Пойдемте, я вам покажу чудный вид. Вот здесь, около коровника.

– Тут? Да тут какое-то белье висит…

– Чье бы это могло быть? Посмотрите метку. А? Н.К.? Ну, это верно Куклиной. Бумажные кружева! Какая гадость! Нос задирает, говорит, что от арбуза у нее голова кружится, а сама крючком кружева вяжет для рубашек.

– Возмутительно! А где же пейзаж?

– Ах, пейзаж – вот сюда. Вот, посмотрите в щелочку забора. Ну, что?

– Гм… Да там что-то бурое…

– Бурое? Позвольте-ка… Ну, да, конечно, это – корова. А вот когда она отойдет, то там бывает видно: береза и закат солнца. Феерично! А знаете, кого я вчера здесь встретила? Можете себе представить, – Булкину!

– Да что вы! А как же Рим-то?

– Хе-хе-хе! Трещала-трещала: «вечный город, вечный город», а сама радехонька, что хоть в Парголово-то попала! Хвастунья!

– Возмутительно! И к чему было сочинять? Ведь все равно все открылось.

– Удивительно пустая душа. Выделывает из себя аристократку. И непременно, куда мы, туда и она. Мы за границу, так и ей сейчас же надо.

– Подождите, кажется, корова отошла. Смотрите, смотрите, вот сюда, левее. Видите березу? Феерично!

– Ах, феерично! Только, это, кажется, не береза, а баба.

– Господи, да никак это Булкина? Уйдем скорее!

Странное дело, – большинство юбилеев справляется почему-то около декабря. Это ясно указывает на какую-то тайную связь между появлением первого снега и первым обнаруживанием молодого таланта.

Вопрос любопытный, но так как обнаруживание тайных связей – дело не особенно почтенное, то и оставим его в покое. Отметим только, что, вероятно, в силу именно этой неизвестной причины двадцатипятилетний юбилей Антона Омнибусова праздновался тоже в декабре.

Началось дело, как и пожар Москвы, с малого: пришел в одну из редакций собственный ее сотрудник по хронологической части и сказал:

– На четвертое декабря: в 1857 году – рескрипт об улучшении быта крепостных крестьян. В 1885 году – первая рецензия Антона Омнибусова.

И прибавил:

– Вот, господа, Омнибусов уже двадцать пять лет пишет, а похвал себе не слышит.

Присутствовавшие тут же молодые сотрудники газеты зевнули и сказали легкомысленно:

– Хоть бы какой-нибудь болван юбилей ему устроил, – повеселились бы, а то такая скучища!

Болван нашелся тут же, в соседней комнате, высунул голову в дверь и сказал:

– Что вы говорите? Омнибусов уже двадцать пять лет пишет? Нужно непременно это отметить. Приходил вчера, бедняга, ко мне, плакался. Никто не печатает, в доме ни гроша. Справим ему юбилей, сделаем доброе дело, – напомним о нем.