Надежда Тэффи - Том 3. Все о любви. Городок. Рысь

– Но как же тогда быть? Что же тогда писать?

– А вот разрешите, и я вам это самое письмо приведу в надлежащий вид. Не беспокойтесь – они поймут.

– Ну, Бог с вами. Приводите.

Адвокат пописал, почиркал и прочел нам следующее:

«Дорогой Володя!

Письма твоего не получал. Очень хорошо, что у вас так хорошо. Неужели правда, что у вас уже не едят человеческого мяса? Этакую-то прелесть! Опомнитесь! Говорят, у вас страшный процент рождаемости. Все это безумно нас успокаивает. Мне живется плохо. Не хватает только вас, и тогда было бы совсем скверно… Я вышла замуж за француза и в ужасе.

Твоя Иван-сестра ».

Приписка:

«Всех вас к черту.

Тэффи ».

– Ну вот, – сказал адвокат, мрачно полюбовавшись своим произведением и проставив, где следует, запятые. – Вот в таком виде можете посылать без всякого риска. И вы целы, и получатель жив останется. И все же письмо будет получено. Так сказать – налаженная корреспонденция.

– Боюсь только насчет приписки, – робко заметила я, – как-то уж очень грубо.

– Именно так и нужно. Не расстреливаться же людям из-за ваших нежностей.

– Все это чудесно, – вздохнул Иван Андреич. – И письмо, и все. А вот только, что они о нас подумают? Ведь письмо-то, извините, идиотское.

– Не идиотское, а тонкое. А если даже и подумают: вы обыдиотились, – велика беда. Главное, что живы. Не все по нынешним временам могут живыми родственниками похвастаться.

– А вдруг они… испугаются?

– Ну, волков бояться – в лес не ходить. Хотят письма получать, так пусть не пугаются.

Письмо послано.

Господи! Господи! Спаси и сохрани.

Наобещали много и не сделали ровно ничего.

Я говорю о выступлениях и о забастовках Первого мая. Все свелось к пустякам.

Какой-то провокатор, выстрелив кверху без толку, убил сидевшую у окна даму.

По другой версии, – какая-то провокаторша, увидя, как снизу летит пуля мирно демонстрирующего прохожего, нарочно налезла на нее лбом.

Несколько штрейкбрехеров проехало в автобусе.

По другой версии – сами забастовщики разъезжали в автобусах, управляемых волонтерами, чтобы проверить, правильно ли работает пролетариат.

Больше ничего и не было.

Тонкие политики объясняют это тем, что специалисты стачечники, бастовавшие всю жизнь, решили примкнуть к стачке и бросили свое обычное занятие – перестали бастовать.

Вот и все.

Не того ожидали мы, воспитанные серьезными советскими порядками.

Как только мы услышали, что Первого мая ожидаются «выступления», мы немедленно взяли деньги из банков и бриллианты из сейфов. Деньги, как полагается, заткнули в

зеркало, между стеклом и рамой. Бриллианты, тоже как полагается, засунули в нос.

Затем каждый пошел ночевать к соседу. А к Б, Б к В, В к Г и так далее до конца азбуки. Ижица ночевала у А.

Потом наутро справлялись по телефону, на какое число назначены похороны жертв.

Нас не понимали, удивлялись и даже сердились.

Там, на родине, никто в таких случаях не удивлялся.

Там, в советских газетах, печатали таю «На такое-то число назначается радостный праздник такой-то годовщины. Похороны жертв через четыре дня».

И все ясно, и все просто. Никто не удивляется, никто по телефону не справляется.

Налаженная была жизнь – не то, что у них…

Вспоминается последнее Первое мая, проведенное мною в Москве.

Народ в Кремле. Отряды красномордых латышей.

Черные молодые люди в хрипящем автомобиле. Старые памятники, забинтованные бурыми тряпками. Бурыми потому, что красные все давно вышли.

Тихая серая толпа отхлынет, прихлынет, зыбится.

– Чего ждут?

– Троцкий речь будет говорить.

– А когда?

– Да вот уж на два с половиной часа опоздал. Теперь, видно, скоро.

– А вот эти, что в автомобиле приехали… эти разве не Троцкие?

– Неизвестно. Не наше дело разбирать, какие что!

– Да Господь с вами! Я ведь что… я ведь ничего… я ведь так…

Ходят серо-зеленые лики. Ухо тянут-подслушивают.

На Скобелевской площади даму арестовали: выразила сожаление, что Скобелева с памятника содрали. А между прочим, Скобелев был против советов, так против самых советов и помешался. Долго ли нам еще терпеть? Гидру реакции и нож в спину революции…

Холодно. Солнце желтое, чуть теплое…

Отчего такая тоска?

– Будут на могилах штацкую панихиду служить…

– Прежняя, значит, военная была, что ли?

Повернули назад красномордые латыши.

Потянулась за ними красная гвардия. Онучки обмотаны лычками да бечевками. Подвязаны тряпицами ручные гранаты. Лица землистые, глаза потупленные.

– Милые, милые, горькие вы мои!

Старушонка какая то заплакала.

– Кончился парад. Первое мая! В свободной стране!

Похороны были через четыре дня.

В Совдепии совсем нет бумаги. Не на чем печатать пресловутые декреты.

Многого там нет. О многом должно быть уже и забыли.

Помню я одну из последних радостей моего совдепского жития: мне подарили карандаш. Самый простой карандаш Фабера номер второй.

Но тогда это была уже большая редкость, давно не виданная.

– Какая прелесть! – говорила я, рассматривая подарок. – Какое чудесное душистое красное дерево! А графит, смотрите, какой ровный: ровный, круглый – точно он таким рождается.

– Это не графит, а свинец, – поправил подаривший.

– Разве? А по-моему графит…

– Не знаю. Мы ведь вообще ничего не знаем. Вот, может быть, видим эту штуку последний раз. Всю жизнь была она с нами, каждый день вертели ее в руках и почти не видели. И называется так диковинно – «карандаш». Что за «карандаш» такой? Откуда такое слово? Никто, вероятно, и не знает. Вот жил такой карандаш всю жизнь с нами. И не замечали мы его. А какой красивый – ровный, шестигранный, полированный, удобный, приятный. В сущности, мы, наверное, каждый раз испытывали удовольствие от общения с ним. Тайное, неосознанное и неотмеченное. Как мы вспомним его, когда его не будет? Была такая чудесная палочка с непонятным названием. И ничего мы о ней не знали, кроме того что она «карандаш». А кто ее выдумал, из чего сделал, почему так назвал – ничего не знаем и не вспомним. Телеграфы и телефоны, и машины, и паровозы – этого мы не забудем. Это так называемые большие «чудеса современной техники». Как их забудешь – они мир двигали. А вот бумага – простая писчая бумага – задумывались ли вы когда-нибудь над нею. Из чего она сделана?

– Из тряпок, из дерева, право не знаю – смотря какая, – отвечала я.

– И я не знаю. Из чего, как, кто выдумал? А какая чудесная вещь! Взгляните: белая, гладкая, почти не имеет третьего измерения – такая тонкая. Сделана, говорите вы, из дерева, из какой-нибудь бурой корявой сосны. Разве это не чудо? И главное – до чего красиво! Разве не было для нас для всех тайной радостью дотрагиваться до этих гладких шелковистых листов. Мы-то привыкли, не чувствовали, что это радость. А случалось вам видеть, как мужик в деревне развертывает листок газеты, или письма, с каким благоговением ощупывает заскорузлыми, плохо гнущимися пальцами тонкую гибкую полоску почти без третьего измерения. Вот, может быть, скоро не будет бумаги – наглядимся, налюбуемся, нарадуемся на нее, пока есть. А имя у нее тоже какое странное – «бумага». Откуда это?