Надежда Тэффи - Том 4. Книга Июнь. О нежности

Встать и открыть не могу, потому что Воронок не даст мне снова влезть на мой эшафот.

Покричала, подождала, еще покричала.

Деревья качаются, гнет их ветром, начесывает вершины, как косматые чубы на лоб.

У Воронка грива развевается, он голову поднял, точно прислушивается. И вдруг повернулся и скосил на меня огромный, с желтым, как у негра, белком дикий глаз.

Поднялась черная птица, описала в воздухе большой круг, точно заколдовала, пронеслась над головой и провалилась за лесом.

И такая от всего этого потянулась тоска – хоть плачь!

Эта вымершая усадьба, мотающиеся деревья, зловещая птица и дикий глаз лошади, испуганный и злой… Чувствую, что боится она чего-то. И вдруг она сама собой побежала под горку назад.

Побежала под горку, и сразу поняла я все Афонины хитрости: почему так торопился с продажей и почему возил именно на Горушку таратайку пробовать. На ней только на гору и можно было ехать, потому что вся она была неладная, с наклоном вперед. Сиденье высокое, ноги еле хватают до полу, подушка кожаная, твердая, скользкая, с сильным покатом, усидеть на ней нет никакой возможности. Держаться на согнутых коленях! Ноги болят, колени дрожат. Опуститься бы совсем на пол – нельзя. Так узко, что только ноги поставить. Ветер воет, лошадь пугается, уцепиться не за что.

Решила – доеду как-нибудь до монастыря, там попрошу лошадь подержать и переверну подушку вниз кожей, может быть, если не так скользко, так и усидеть можно.

Стало темнеть.

Вижу наконец, колокольня белеет. Монастырек сам в стороне, но около дороги устроили монахи колодец с крестом на крыше и иконкой. У колодца всегда монашек сидит и собирает с проезжих на книжку. Старенький, рваненький монашек. Помещичьи няньки им детей пугали:

– Вот не будешь спать, отнесу тебя к попику рваному, он тебя заставит в колодце колесо крутить, так будешь знать!

Старенький, но лошадь подержать, конечно, сможет.

Подъезжаю к колодцу, остановилась. Нет. Не выходит попик рваный со своей книжечкой.

Пождала. Позвала.

Никого.

Это уж прямо чудо! Точно вымер весь белый свет.

И опять стала лошадь голову поворачивать, и чувствую, что она боится. Чтобы подбодрить ее, закричала басом:

– Но-о! Балуй!

И сама испугалась. Испугалась, что дикая ночь наступает, и нигде ни живой души, что ветер воет, и одна я в целом мире, и сижу на черном эшафоте, и кричу басом.

И вот решилась.

Встала, зацепила вожжи за колонку колодца и пошла в монастырь.

Калитка в стене оказалась незапертой, и обрадовалась я этому как не знаю какому счастью, и совсем уже уверенно и спокойно подошла к низенькому белому строению – нечто вроде монастырской гостиницы. Оттуда слышались голоса.

Дверь полуоткрыта.

Вошла.

Сначала показалось мне, что только двое сидят за столом, да еще мальчишка, что около меня стоял у дверей. Одна лампадка горела, да тусклый свет из окна. Потом разглядела – еще люди кругом на лавках.

А те, за столом, две женщины, видимо, странницы. Одна старушонка, в белом платке, пила чай с блюдечка. Другая, простоволосая, с распущенными прямыми волосами, ниже плеч. Потом разглядела лучше – не женщина, а парень в подряснике и сапогах. Но лицо странное, скорее женское, крупное, продолговатое, как яйцо, и все запрокинуто кверху, и брови приподняты, словно удивленно прислушивается. Фигура плоская, ширококостная. Сидит, смотрит вверх. Молчит. Рядом на столе скуфейка.

– Буде хошь дак пей, – сказала старуха и подвинула ему чайник.

– Спаси те… не хочу, – прошептал парень.

– И голос прячет, – сказал кто-то на лавке, очевидно, продолжая какой-то долгий разговор. – Чего ж ты, если так, голос прячешь?

У дверей на лавке колыхнулся – теперь я уже могла разглядеть – какой-то мохрастый мужик не то в зипуне, не то в подряснике. Все лицо у него было сморщенное, словно сожмуренное. Челка прядями спускалась на глаза, борода росла прямо из-под бровей – глаз не видно, смотрел бровями. В руках держал длинный кнут.

– А где ж он, бабка, к тебе пристанут? – спросил мохрастый.

– Утром, как от Антония Дымского вышли. С самого монастыря.

Старуха отвечала нехотя.

– Та-ак. Та-ак. Так я и знал, что с той стороны.

И вдруг громко крикнул мальчишке, что стоял около дверей:

– Хлев запер?

– Запер.

– На жердинку?

– На ворота.

– Ну то-то!

С лавки поднялся монашек – «попик рваный» – я сразу узнала его.

– А вы из каких будете? – спросил он меня.

Я назвала себя.

– Разве не узнаете?

Монашек помолчал. Мальчишка у дверей охнул.

– О-о! Отец-то казначей говорили, быдто они померши.

Старушонка испуганно закрестилась и стала обирать со стола огрызки и прятать в суму.

– Нет, – говорю, – я живая…

– Ну ты! – прикрикнул кто-то на мальчишку. – Не путай!..

И потом тот же голос спросил меня:

– А вы откуда же так пожаловали, на ночь глядя?

– У меня лошадь здесь, у ворот.

Кто-то что-то шепнул, и мальчишка юркнул в дверь, верно проверять мои слова.

– Всем бы им осиновый кол, – пробормотал мохрастый с кнутом. – Ишь ходют…

– А в каком же ты монастырю жил? – спросил кто-то у длинноволосого парня.

Тот молча встал и, оставя на лавке свою скуфейку, вышел на крыльцо.

– А скажи, бабка, ничего ты за ним другого не примечала?

Старуха вдруг рассердилась:

– Чего вы привязались-то? Я ж вам говорю, что шел от Дымей, ну и идет. Дорога для всех.

– Чего вы ее спрашиваете? – насмешливо сказал мохрастый. – Они же заодно. Вместе и ходют.

Вернулся мальчишка.

– Правда, – сказал он.

Я было хотела отдохнуть – дрожали ноги после чертовой таратайки, но было что-то такое неладное и зловещее в этой полутемной конурке с тенями, с голосами, с непонятными словами. Что это за существо, которое тут сидело и потом так странно вышло? И говорят, что я умерла, и как будто не верят, что жива. Тяжело, как во сне.

– Ушел он, что ли? – спросил мохрастый.

– Ушла, – отвечал мальчишка. – Зашагала по дороге шибко. Прямо летит! Може и летит?

– Побудить бы отца Сафрония, – сказал кто-то.

– Пойтить к хлеву… – встал мохрастый.

Когда он встал – оказался на таких коротких ногах, словно на коленях. Мне стало тошно. Замутило.

– Мальчик, – попросила я. – Пойдемте со мной, вы подержите лошадь, пока я буду садиться.

– Иди, что ж тут, – сказал «попик рваный» и тоже поднялся с места.

Мы вышли к воротам.

– Что же вы не узнали меня? – спросила я попика. – Еще третьего дня проезжала.

Попик ничего не ответил и зашагал вперед.

– Мальчик, – спросила я. – А что это за человек, тот, с волосами?

Мальчишка осмотрелся по сторонам.

– Там, за воротами скажу.

– За воротами?

«Попик рваный» уже стоял у колодца с книжкой в руке и кланялся мне. Я положила на книжку свой дар.