Алексей Ремизов - Том 9. Учитель музыки

Я – и Корнетов и Полетаев и Балдахал-Тирбушон и Судок и Козлок и Куковников и Птицин и Петушков и Пытко-Пытковский и Курятников и, наконец, сам авантюристический африканский доктор. Все я и без меня никого нет. Да иначе и невозможно: писатель описывает только свой мир и ничей другой, и этот мир – его чувства и его страсть.

Или, как выразился бы профессор математики Сушилов, тоже один из героев идиллии: «Корнетов и его знакомые – мои эманации, расчленение моей личности на несколько отражений моего духа».

Что-нибудь внешнее, постороннее, что называется «не-я», «другой», для писателя только матерьял и, если он чувствует в нем себя, он его примет – «заживет» в нем. Так совершилось превращение Толстого в Наташу Ростову, в Анну Каренину, в Катюшу Маслову; а Тургенева – в Лизу, в Ирину, в Елену; а Лескова – в Лизу Бахареву. И точнее следовало бы сказать не превращение, а переодевание – очень яркий пример: переодевание Толстого в мужиков во «Власти тьмы».

Писатель подбирает матерьял по себе и через этот матерьял познает себя. Трагедия Гоголя и заключалась в том, что ад – I часть «Мертвых душ» был в нем, а с чистилищем – II-ой частью «Мертвых душ» он никак не мог справиться: и что мог он сказать доброго о человеке, когда по его собственному признанию в себе не находил добра, а что было доброго – жалость («Шинель») и любовь («Старосветские помещики») – сгорело; а так как «Мертвые души» – дело жизни Гоголя, то ему ничего не осталось, как обречь себя на смерть.

«…и мира не будет, по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое сознание, угаснет тотчас, как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди – я-то сам один и есть».

Эти слова из «Сна смешного человека» – подлинно сна Гоголя.

Литературное произведение или «изящное», как говорили в старину, противополагая «статьям», – ключ для познания автора: по роману, повести и рассказу можно больше сказать о авторе, чем из самой подробнейшей его биографии, написанной кем-то, а ведь для писателя это очевидно, что кроме как о себе, о своем мире чувств, мыслей и слов никто никогда еще не мог написать ни одной путной строчки, т. е. чтобы было живо и кровно, а не пусто, в одних бледных словах.

«Всякий не может судить, как по себе», – говорит Достоевский на жаргоне Кириллова.

Кому же, как не Достоевскому, знать, какая цена «миру» и что из этого «не-я» делает писатель. Достоевский встречался с женщинами не высокой духовной ценности, но в нем самом была «жертвенность» и он наделил ею, как высшим идеальным признаком, духовно-сомнительный матерьял своих встреч. Так вышли живые и кровные, как будто в природе существующие. Соня, Наташа, Катерина Ивановна. У Лескова – я беру первого из второго круга писателей – душа мятежная и мятежная Лиза Бахарева («Некуда») живая, но «жертвенности» у Лескова не было и его «жертвенная» Александра Ивановна Синтянина («На ножах») – только в словах.

Литературные произведения для писателя все, но не следует искать в них биографическую последовательность, и фактов из его «живой» жизни.

Самое сокровенное у Достоевского: тайна «жертвы» – наслаждение мучением – этот «красненький паучок» Ставрогина и Лиза Хохлакова, которой сочувствует мыслью Иван Карамазов и сердцем Алеша – весь Достоевский. Лиза читала в какой-то книге, как распяли четырехлетнего мальчика, сначала обрезали пальцы, а потом распяли, прибив гвоздями к стене, мальчик умер через четыре часа: «я иногда думаю, что это я сама распяла; он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть: я очень люблю ананасный компот».

Лизы Хохлаковой в природе не существует, эта Лиза больше, чем в природе, она в самой завязи «страдного» мира и вот вышла из измученной души Достоевского, и в «живой» жизни Достоевского было это чувство, но «фактически» ничего подобного не было.

И до чего явственно выступает это «фактическое» несовпадение, я могу показать на моей идиллии.

А. А. Корнетов – учитель музыки, но какой же я музыкант? Правда, я учился на корнет-а-пистоне у Александра Александровича Скворцова. А. А. Скворцов горбатый и кругом одинокий, был на редкость добродушный и не столько учил меня музыке, сколько философствовал, а учил он меня бесплатно; к концу лета мне пришлось бросить ученье и не потому, что охоты не стало, а из-за инструмента: купил я его на Сухаревке, прельстившись дешевкой, двадцать копеек, и сначала дудел ничего, а потом пистоны стали забухать и как нарочно на самых интересных местах, или таким выпалит дудом – А. А. Скворцов жил в одном из переулков знаменитой Соболевки, ближе к Грачевке, люди там ко всему привычные, и то жаловались. Вот и вся моя музыка. Правда, у меня есть камертон, вывезенный неизвестно зачем из Петербурга в августе 1921-го года и прошедший со мной через Нарвский карантин. Правда и то, что у меня есть повадка «учить» – давать советы и не только в литературных, а и в житейских затруднениях. В литературе еще кое в чем могу принести пользу по своим «грехам» – долголетнему ремесленному опыту, но в жизни – что я могу в жизни среди всей этой гоголевской чепухи, сумятицы, бестолочи и «слепого тумана», где поистине «какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски, без смысла, без толку смешал вместе» или, выражаясь словами профессора математики Сушилова, где «сцепление образов и суждений происходит по совершенно неожиданным бессмысленным ассоциациям, а бессодержательные определения прикрывают настоящий мотив действия».

В этой жизни я безглазый и путного от меня ничего. Я это хорошо знаю по себе – по своим постоянным промахам: у меня нет ни сообразительности, ни находчивости. Все мои предвидения – ерунда: я вопреки всякой «очевидности» все толкую в хорошую сторону, а всякие предзнаменования сулят мне всегда только хорошее – и можете представить, какой жестокий отпор получают все мои действия! Так и в судьбе других: что бы такое было, если бы кто-нибудь вздумал меня послушать – какое горчайшее разочарование ожидает его.

Все мои советы, от которых я не отказываюсь и ручаюсь, что принесут пользу: или кулинарные или гигиенические. И тоже, строго говоря, ерунда порядочная, но по крайней мере безвредно. И все это я называю: «мой эликсир жизни».

1) Обержину варить в кокоте: на дно немного масла, затем нарезанная не очень тоненькими ломтиками обержина, а сверху луку и чесноку, можно еще прибавить немного картофелю, а наливать воды в кокот ни в коем случае не надо, надо подливать на крышку, и чуть маленький огонек, через час обержина готова, и тогда положите сметаны, и еще раз вскипятить. Вареная обержина напомнит вам грибы, но грибы есть не безопасно, столько случаев отравления, а обержина совершенно безвредна. Я ее не люблю, но многим она нравится.