Алексей Ремизов - Том 9. Учитель музыки

Очень больно сознаться, но должен – говорю это только самому себе – я должен причислить себя к тому необозримому полю – к кругу «болванов», которыми отнюдь не следует возмущаться, а принимать, как «игру природы»: если над человеком так бессовестно мудруют, а на своих ошибках он ничему не научился, ну, разве ж не «болван?» Очутившись на положении «шомера» и хватаясь за всякий заработок, я попался на удочку по своей доверчивости и, что говорить, по невежеству, – в вопросах литературы я школы никакой не проходил и совать нос мне не следовало, а я взялся за такое ответственное, как «юнёр-авек», и, прошибшись, уж по своему азарту вылез с «шишом-еловым» (вольный перевод французского «юнёр-авек», за что был осмеян и пристыжен «аптекарем» Судоком, но теперь-то… и кто такой этот Михаил Андреевич, на которого «аптекарь» так убедительно ссылался, мне даже в голову не пришло спросить фамилию.

Я пришел к Семену Петровичу Судоку, – Судок слушает по радио разговоры с Москвой и все знает, – я пришел посоветоваться, спросить его мнение: ехать мне в Россию или не ехать? А он по своему «аптекарству» забил мне голову, ссылаясь на какого-то Михаила Андреевича, 255 впрочем, о поездке в Россию мнение его очень определенное, и для меня теперь все ясно: всего выгоднее говорить, что «собираешься ехать, а вовсе не ехать».

– Ехать в Россию не только можно, но и должно, если вы чувствуете себя русским, хотя и присоединяете в карт-дидантитэ к вашему – «russe» – «ref.», – начал Судок свою «аптекарскую» завитушку – принято пугать не столько голодом, сколько «деморализацией», а на самом деле, ничего тут нет особенного, явление это – кругосветное; какой-то философ сказал, что «эмиграция – сок России», так, позвольте, уж если этот «сок» считает своею священною обязанностью доносить друг на друга, чего же вы хотите… Только, все равно, хотите вы ехать, или не хотите, вас не пустят; будь вы какой-нибудь Пытко-Пытковский, а то невидаль – Полетаев! Белобандит! Белобандиты всякие… и что вы умеете? – зайцев к Рождеству чучелы делать или эти ваши газовые экономические трубки? да и по-французски: заставь вас с каким-нибудь заезжим франтом разговаривать, и вы такой «ландеман» пустите носом, не спорю, ну, «ри», вместо «рю» вы не скажете, вы, как это теперь принято с немецкого, русский с «пупа до маковки», а «рикают» только венгерцы… нет, вы лучше говорите, что едете в Россию, вообще говорите, что хотите, будьте марксистом, теперь это модно, да прочитайте хоть Дебагория-Мокриевича 256 – все наши марксиствующие шалопаи с Дебагория пошли, а главное безответственно и никакого риску, – случись демонстрация, да вы и тут не обязаны, как иностранец. Надо как-то сегодняшний день прожить, вот и все: ведь все мы смертники, понимаете!

Тут-то вот он и помянул Корнетова и, ссылаясь на Михаила Андреевича, стал бессовестно уверять меня, что в Париже раздавали подаяние, какой-то иностранец…

– Корнетову выдали три тысячи, идите, поздравьте, а там видно будет. Даст.

И дал мне мошенник новый адрес Корнетова со всеми подробностями, какие полагаются, и чего совсем не следует, а только путает.

– Квартира блестящая – трактирные обои – на дверях зеленая наклейка: «висит зеленое и поет», не надо и консьержку беспокоить.

Не откладывая в долгий ящик, наутро я и пошел к Корнетову. Я не собирался беспокоить консьержку и уверенно стал подыматься по лестнице и на лестнице столкнулся, – должно быть, дочь консьержки:

– Корнетов газом отравился! – сбегая, второпях сказала она.

Дверь с зеленой наклейкой: «висит зеленое и поет» – была не притворена, без звонка я вошел в квартиру и сразу сообразил, что туда: пунцовыми цветами обои – только это не трактирные, а в семейных номерах Полуярославских бань предбанник. Я заглянул в кухню – окно растворено, но газ чувствуется. И в комнате. И сразу мне бросилось в глаза: два письма на столе – одно Корнетов, – «предсмертное!» – подумал я, а другое – подпись неразборчивая.

«Monsieur, Cette maison étant malheuresement très sonore puis-je vous demander de chercher à faire le moins de bruit possible, d’éviter le soir de marcher avec souliers (sauf si vous recevez du monde, bien entendu), de fermer doucement les portes et de déplacer les meubles avec précaution? Car nous sommes obligés de nous lever le matin, assez tôt, et il nous arrive assez souvent d’être réveillés, en plein sommeil, vers minuit ou une heure et de ne pouvoir nous rendormir que difficilement. Pour ma part je fais mon possible pour ne point trop vous deranger quand j’étudie mon violon; je joue le plus souvent en sourdine et je me déplace de temps en temps. 257

Excusez notre demarche et recevez. Monsieur, je vous prie, l’assurance de notre respectueuse considération».

«J'ai bien recu votre petit mot et je regrette que vous ayez été incommodé par les bruits qui résonnent dans cette maison qu’à juste titre vous qualifiez de sonore. Pour ma part je dois dire que je m’efforce toujours de faire le moins de bruit possible. Chez moi je suis toute la journée en pantoufles et je ne déplace jamais les meubles en les heurtant. Quant aux portes de mon appartement, elles sont toutes ouvertes. En tant qu’homme de lettres, je mène une vie sédentaire parmi les livres et suis, par nature, aussi peu bruyant que possible. 258

Que voulez-vous, c’est l’architecte qui a bâti ainsi cet immeuble! Ainsi, par exemple, losque vous jouez du violon – ce qui ne me gène du reste nullement – le chien de mon voisin se met à hurler; de plus ce pauvre chien a pris l’habitude d’aboyer éperdument chaque jour de minuit à 1 h., lorsque son maître est absent. Tout être vivant se manifeste ainsi par des bruits et seuls les habitants des nécropoles observent un silence absolu.

Soyez certain cependant que je ferai tous mes efforts pour vous éviter le moindre dérangement.

Je vous prie d’agréer, Monsieur, l’assurance de ma considération la plus distinguée.

A. Kornetoff»

Но я не успел сказать себе, что непременно бы сказал: «и из-за таких пустяков…» – и только самое глубокое, что сказалось еще на лестнице, переговаривало досадно: «пропали мои деньги!» – как вдруг, неслышно в своих туфлях появившийся в комнате, стал передо мной Корнетов, – таким я его никогда не видал: с трясущимися руками, сощуренный, – должно быть, очень голова болит.

– Я нашел «фюит», – сказал он и, засветив свечку, приготовленную для всеобщей забастовки, повел меня в кухню.

Проснувшись в то утро с головной болью. Корнетов не сразу сообразил: газ! – и только необычное явление: трясущиеся руки – толкнули его проверить. Обойдя со свечкой кухню, он нашел, наконец, утечку – «фюит»: пламя появилось на закрытом счетчике у винта выше ручки. Только потому, что Корнетов никогда не интересовался счетной газовой книжкой, а стало быть не представлял себе всей опасности своих опытов, он, затушив, еще раз поджег, и еще раз над счетчиком появилось пламя. И теперь он знал причину, почему у него трясутся руки и трудно ему от головной боли смотреть на свет. С трясущимися руками, не глядя, поднялся он на пятый этаж в поисках консьержки и, наконец, нашел ее с пылесосом. Консьержка сквозь пылесос посоветовала позвонить в газовое общество. Совсем растерявшись, – он и не отравленный не может по телефону! – вернулся к себе и еще – и это в третий раз – поджег, чтобы удостовериться, не ошибся ли? – но пламя опять вспыхнуло, как и в те разы. И тут он догадался: надо консьержке дать и чтобы сама позвонила. И вот когда он подымался к пылесосу, держа в трясущейся руке два франка, вошел в квартиру Полетаев.