Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны

– С этим обществом мы таких делов наделаем, что страсть! – воскликнул Хотин, внезапно воодушевляясь. – Мы им покажем, как жить по совести. Только бы удалось нам осуществить, а уж мы им нос утрем.

И он яростно погрозил кому-то кулаками.

Логин вдруг нахмурился; язвительная улыбка промелькнула на его губах.

«Ничего не выйдет», – подумал он, и тоскливо стало ему. Но вслух он сказал:

– Да, конечно, если приняться с толком, то должно осуществиться.

«Отец-такой же мечтатель, как и дочь, – думал он об Ермолиных. – Он верит в мой замысел больше, чем я сам, – поверил сразу, с двух слов. А я, после стольких дум, все-таки почти не верую в себя! А какой бодрый и славный Ермолин! Глаза горят совсем по-молодому, – позавидуешь невольно».

– Однако, – суетливо заговорил Коноплей, – я не стану тратить времени даром: сейчас же буду готовить книгу для типографии. Мне типография больше всего нужна. Это хорошо будет устроено. Вот я книгу написал. Напечатать – надо деньги. А своя типография, то даром, – выгода очевидная.

– Ну, не совсем даром, – сказал Логин, хмурясь и в то же время улыбаясь.

– Да, да, понимаю: бумага, краска типографская. Ну да это подробности, потом.

– У вас и так много работы, – сказал Шестов, – а вы еще находите время писать.

Он с большим уважением относился к тому, что Коноплев пишет.

– Что делать, надо писать, – с самодовольною скромностью отвечал Коноплев. – Никто другой не говорит в печати о том, что нужно, – приходится выступать нам.

– А не будет нескромностью полюбопытствовать, о чем ваша книга? – спросил Логин.

– Против Льва Толстого и атеизма вообще. Полнейшее опровержение, в пух и прах. Были и раньше, но не такие основательные. У меня все собрано. Сокрушу вдребезги, как Данилевский Дарвина. И против науки. – Против науки! – с ужасом воскликнул Шестов.

– Наука – ерунда, не надо ее в школах, – говорил Коноплев в азарте. – Все в ней ложь, даже арифметика врет. Сказано: отдай все, – и возвратится тебе сторицею. А арифметика чему учит? Отнять, так меньше останется! Чепуха! Против Евангелия. К черту ее!

– Со школами вместе? – спросил Ермолин.

– Школы не для арифметики!

– А для чего?

– Для добрых нравов.

– В воззрениях на науку, – сказал Логин, – вы идете гораздо дальше Толстого.

– Вашего Толстого послушать, так выходит, что до него все дураки были, ничего не понимали, а он всех научил, открыл истину. Он соблазняет слабых! Его повесить надо!

– Однако, вы его недолюбливаете.

– Книги его сжечь! На площади, – через палача!

– А с читателями его что делать? – спросила Анна с веселою улыбкою.

– Кто его читает, всех кнутом, на торговой площади! Анна взглянула на Логина, словно перебросила ему Коноплева.

– Виноват, – сказал Логин, – а вы читали?

– Я? Я читал с целью, для опровержения. Я зрелый человек. Я сам все это прошел, атеистом был, нигилистом был, бунтовать собирался. А все-таки прозрел, – Бог просветил; послал тяжкую болезнь, – она заставила меня подумать и раскаяться.

– Просто вы это потому, что теперь мода такая, – сказал Шестов; он от слов Коноплева пришел в сильнейшее негодование.

Коноплев презрительно посмотрел на него.

– Мода? Скажите пожалуйста! – сердито сказал он.

Широкие губы его нервно подергивались.

– Ну да, – продолжал Шестов, волнуясь и краснея, – было прежде поветрие такое вольное, и вы тянулись за всеми, а теперь другой ветер подул, так и вы…

– Нет, извините, я не тянулся, я искренно все это пережил.

– И Толстой – искренно.

– Толстой? На старости лет честной народ мутит.

– Ваша книга его и обличит окончательно, – сказала Анна примирительным тоном.

– Мало того! На кол его, и кнутом!

– Меры, вами предлагаемые, не современны, к сожалению, – сказал Шестов.

Он старался придать своим словам насмешливое выражение, но это ему не удалось: он весь раскраснелся, и голос его звенел и дрожал, – очень уж обидно ему было за Толстого, и он теперь от всей души ненавидел Коноплева.

– Не современны! – насмешливо протянул Коноплев. – То-то нынче все и ползет во все стороны, и семья, и все. Разврат один: разводы, амурные шашни! А по Домострою, так крепче было бы.

– Так, по Домострою, – сказал Ермолин, – то есть непокорную жену…

– Камшить плетью!

– Хорошо, кто с плетью, худо, кто под плетью, – сказал Логин, – всяк ищет хорошего для себя, а худое оставляет другим. Так и жена.

– Нет, совсем не так. Жена – сосуд скудельный, она слабее, и поэтому ее обязанность – повиноваться мужу.

– Вот вы говорите, что жена слабее, – сказала Анна. – А если случится так, что жена сильнее мужа?

– Не бывает! – решительно сказал Коноплев.

– Однако!

– Если телом и сильнее, так умом или характером уступит. Муж – глава семьи. Вот Дубицкий – примерный семьянин, он в повиновении держит…

– Изверг! – воскликнул Шестов.

– А взять хоть нашего городского голову, – да он прямой колпак. Я б его жену а бараний рог согнул.

– Это вам не удалось бы, – возразил Хотин, – посмеиваясь.

– Не беспокойтесь! Или еще исправничиха, – разве хорошо? Муж долги делает, а она наряжается. Не молоденькая, пора бы остепениться!

Логин и Шестов с Митею втроем возвращались от Ермолиных. Они отказались от экипажа, который им предлагали, а Коноплев и Хотин предпочли ехать.

Митя устал за день. Ему хотелось спать. Иногда он встрепенется, пробежит по дороге и опять шагает лениво, понурив голову.

Тихо было на большой дороге. Уже солнце касалось мглистой полосы у горизонта. Откуда-то из-за дали доносились заунывные звуки песни, тягучие и манящие. По окраинам дороги, на высоких и пустых стеблях покачивались большие желтые цветы одуванчика. На лугу кой-где ярко желтели крупные калужницы. В перелеске коротко и скучно загоготал одинокий леший и смолк.

Шестов так бодро шагал по дороге, словно уже совершал некоторый подвиг. Логин с усмешкою слушал его восторженные восклицания. Вспомнилось, как при прощанье Анатолий крепко сжал его руку. Он смотрел тогда на Логина разгоревшимися глазами, и щеки его раскраснелись. Восторг мальчика понравился Логину и позабавил его.

«Игрушка, заманчивая для детей, незнакомых с жизнью, и для стариков, которые молоды до могилы» – так определил он теперь свой замысел.

– Какая превосходная идея! – восклицал Шестов. – Да, вот это именно и хорошо, что без всяких потрясений можно устроить разумную жизнь, – и так скоро!

– Разумную жизнь в Глупове! – тихо сказал Логин.

Помните, – продолжал Шестов, – «Через сто лет» Беллами. Когда я читал, я все думал, что это что-то далекое, почти несбыточное. Ведь он через сто с лишком лет рассчитывает. А через сто лет что еще будет нравиться людям. У них свои идеалы, может быть, будут, получше наших. А это наше дело теперь же можно сделать! Сейчас же можно начать!