Дмитрий Стахов - Арабские скакуны

Управляемый доблестной командой подполковника Тарасова самолет гудел и потрескивал, поскрипывал и постанывал. За иллюминаторами медленно проплывали аэродромные строения. Самолет повернул и чуть не задел крылом один из ангаров. У его стены на лавочке сидели капитан Широков, майор Путнов и Катькин зятек Николай, курили и с завистью смотрели на наш самолет. Им, наверное, тоже хотелось в небо, хотелось летать, парить, подниматься с восходящими потоками, опускаться с нисходящими, но самолеты для таких целей не годились.

Из ангара вышла очень похожая на молодую Катьку, задастая и грудастая женщина с ребенком на руках, отобрала у Николая сигарету, взамен отдала ему ребенка, посмотрела на наш самолет и вновь исчезла в черном проеме открытой двери ангара, куда вслед за нею втянулся и сигаретный дым. Рёв самолетных двигателей был этому ребенку нипочем, он только смотрел на проплывающую мимо него широкофюзеляжную махину и пускал пузыри.

Мы же готовились к взлету. Это было так волнительно!

Небеса всегда казались мне живыми, пространством одушевленным, способными удержать человеческое тело, чтобы дать человеку побродить среди причудливых и изменчивых фигур, пообщаться с небесными жителями, узнать, чем они дышат, что их волнует. Подобные фантазии посещали не одного меня, но всё же я всегда был уверен, что облака, несмотря на изменчивость и кажимость, обязательно населены какими-то, возможно - внешне в чем-то и похожими на людей живыми существами, природа которых была тем не менее совершенно иной. Предчувствие встречи с ними становилось особенно отчетливым, когда самолет продирался сквозь облака, сквозь клочки и обрывки их ткани, и тогда я был готов к тому, что на очередной прогалинке, в следующем разрыве, будет явлен идущий среди небесных холмов облачный человек. Встреча с таким существом была бы настоящей наградой, настоящим счастьем, возможность с ним пообщаться, поговорить - счастьем уже высшим.

Жители небес - я всегда был в этом уверен, - время от времени оставляют свои облака, опускаются, словно осенние листья кружа, на землю, где смешиваются с людьми, вливаются в толпу, в массу, приобретают общие стертые черты, теряя или, скорее, маскируя черты небесные. И только совершенно случайно, в обстоятельствах неожиданных, вдруг могло выясниться, что тот или та, с кем ты совершенно спокойно ведешь разговоры, выпиваешь или целуешься, и не человек вовсе. Как, по каким признакам? Не знаю, такие открытия могут потрясти до основания, до состояния проникновенности, и мне никогда встреча с небожителями не удавалась, ей всегда что-то мешало, она срывалась из-за самых мелких, неприятных обстоятельств. Жители неба, по моим наблюдениям, очень чувствительны к мелочам, но главное заключалось в том, что сам я не был готов к этим встречам. Усомневался в последний момент в их существовании, на какие-то доли секунды, но этого оказывалось достаточно. Небесные жители требовали веры безоглядной.

Так и на этот раз, пока толстотелый транспортный самолет рулил по дорожкам аэродрома, разворачивался, замирал, вновь начинал свое движение словно заблудившийся в лабиринте жук, я, поглядывая в иллюминатор, предвкушал возможную встречу, но также думал и о том, что мне обязательно что-то помешает, что-то сорвет это долгожданное свидание. И - точно!

Сначала из кабины пилотов вышел подполковник Тарасов, потупился, сложил умиленно на груди руки и подошел к нам с Катькой.

- Не дают разрешения на взлет. Три минуты сорок четыре секунды назад с командного пункта поступила информация, что у меня на борту находится особо опасный преступник, - он кротко улыбнулся и наклонил голову. - Я доложил состав полетного листа, но диспетчер сказал, что это информация ФСБ, что там точно знают про двух пассажиров и вот один из них и есть этот особо опасный преступник. Он представляет угрозу для государственных интересов.

Подполковник Тарасов посмотрел на меня.

- Преступник - это вы, но если вы благословите меня, то я все равно взлечу, - сказал он. - Я имею право взлетать, у меня особо ценный и секретный груз, я пилот первого класса, Герой России, у меня разрешение на взлет в любых условиях. Да у меня разрешение не только на взлет, у меня...

Подполковник вдруг испуганно оглянулся. Так, словно внутри этого грохочущего самолета кто-то может его услышать, узнать его секреты. Кому они нужны!

- Но больше ни слова! - проговорил он и приблизился еще на полшага. -Благословите!

Я решил не ломаться, поманил к себе подполковника поближе, положил руку на его широкий, с залысинами, влажный лоб.

- Во имя Ма, Па и Всеблагого Сына благословляю тебя и да будет на тебе благодать! - торжественно, с расстановкой произнес я. - Аминь!

Подполковник вновь ткнулся губами в мою руку, глаза его увлажнились.

- Па! Ради вас! Мы! Полетим, куда скажете, никакая служба безопасности нам ничего не сделает, ничего! Пристегните ремни!

Он потрусил в кабину, а Катька с нескрываемой ревностью посмотрела на меня. Она была готова применить свои единоборческие искусства, глаза ее горели, на смуглых, подвядших щеках играл румянец злости и зависти.

- Спокойно, дочь моя, - сказал я Катьке, - спокойно! Это нужно для дела, это нужно для него самого, для этого подполковника Тарасова. Ты, кстати, как-то странно на него поглядываешь. У тебя с ним что, были шашни? Твой Николай был подчиненным этого подполковника?

- Тогда подполковник был еще капитаном... - Катька смахнула слезинку: вот сейчас она должна была предаться воспоминаниям, но гул стал совершенно нестерпимым, Катькины слова растворялись в этом гуле, распадались, таяли.

Самолет пошел на новый поворот, видимо благословлённый подполковник Тарасов и в самом деле наплевал на распоряжения службы безопасности, на команды диспетчера. Самолет выруливал в начало длиннющей взлетной полосы, вибрировал, гудел, напрягался, словно внутри него была некая специфическая мускулатура, мышца, от усилий и тренированности которой зависела и дальность и успешность полета. Он, наконец, вырулил, остановился, гул моторов вдруг стал тише, самолет словно проветривал свои самолетные легкие.

- Откуда ты знаешь текст благословения? - спросила Катька.

- Он явился ко мне во сне, - ответил я. - Я спал и увидел его перед глазами. Увидел и запомнил. Запомнил и затвердил.

- Ты врешь! - сказала Катька. - Врешь нагло и подло! Тебе кто-то его сказал, и теперь ты играешь в такого дурачка. Хитрожопый хлыщ!

Да, я врал Катьке, но называть меня хитрожопым хлыщом было несправедливо. Я сел на скамью, нашел ремень и пристегнулся.

Несправедливость давила меня сильнее, чем гул самолетных моторов. Несправедливость закипала в моей крови. Она плыла перед моими глазами. Несправедливостью было пронизано все вокруг, она была и в искусственном шелке ремня безопасности, и во вновь возросшем гуле самолетных двигателей. Она была основой всего.