М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Гордій въ легонькой шинелькѣ бодро идетъ изъ гимназіи въ отпускъ. Вотъ онъ идетъ по глухой улицѣ, усыпанной желтыми листьями деревъ, и въ нему, какъ будто выскочивъ изъ-за дерева, подходитъ сворой и нервной походкой, потупивъ глаза въ землю, отецъ.

— А я тебя, сынишка, поджидаю, говоритъ онъ. Въ соборѣ обѣдня давно кончилась, тамъ теперь безлюдно, — пойдемъ туда…. Я хочу разсказать тебѣ исторію, случившуюся со мной…. Ты, пожалуйста, не пугайся; исторія такъ себѣ…. Не я — первый, не я — и послѣдній…. Это можетъ случиться со всякимъ….

Глаза старика моргали, голосъ дребезжалъ, шагъ то ускорялся, то замедлялся. Гордій робко, со страхомъ смотритъ на него. Онъ хочетъ слушать, внимательно слушать, что говорить отецъ, а въ голову лѣзутъ навязчивыя мысли: «Что случилось? Не умеръ-ли дядя, которому Богъ за его молитву посылалъ успѣхъ въ дѣлахъ, и который, вѣроятно, не оставилъ отцу наслѣдства, о которомъ такъ часто говорила мать? Нѣтъ, не то. Отецъ былъ бы тогда скучный, сидѣлъ бы дома, не былъ бы такой растерянный.»

— Дѣло въ томъ, продолжалъ отецъ, но лучше мы сперва сядемъ около собора: знаешь, за колокольней. Тамъ никто не ходитъ, а видъ оттуда знатный…. Сперва холмики, потомъ горочки, а потомъ горы, и среди нихъ, какъ царь среди народа, Эльбрусъ…. Сперва зелененькія горы, потомъ все свѣтлѣй и свѣтлѣй, а потомъ и совсѣмъ бѣлыя, чистыя, брилліантовыя…. Да, сынишка, на верху хорошо! Тамъ брилліантовъ много…. А внизу — одна зелень, а зелень скотина топчетъ, кушаетъ. Сперва кушаетъ полегоньку, весной только листочки молоденькіе, а къ осени съ корнемъ повырветь…. Скверно, сынишка, травушкѣ! Не даютъ ей разцвѣсть и покойно умереть…

Онъ остановился, какъ бы переводя духъ, но при этомъ шаги его, медленные во время разговора, стали торопливыми.

— Вотъ придемъ къ собору, я тебѣ подробно разскажу, какъ меня, бѣдную травушку, подъѣли…. Ну, да это ничего: ты не тревожься. Я немного колючая трава, меня сразу не съѣшь…. Видалъ, сынишка, какъ осенью козаки траву въ степи выжигаютъ? Издали красиво смотрѣть, а каково самой травушкѣ!

Они пришли къ собору и сѣли за уголъ колокольни. Отецъ молчалъ. Гордій смотрѣлъ въ землю, боясь встрѣтить блуждающій, тревожный взглядъ отца, который то часто хлопалъ вѣками, то устремлялъ глаза на одну точку, то скоро переходилъ глазами съ одного предмета на другой.

— Ишь, какъ высоко повисъ на воздухѣ! гладя на парящаго въ небѣ орла, продолжалъ отецъ. Помнишь, Вася предъ смертью вспоминалъ орликовъ…. Спалили и его, голубчика! Убили его!

Отецъ зарыдалъ. Онъ подперъ голову одной рукой, а другою обнялъ сына, притянувъ его къ своей груди, и слезы, крупныя слезы, падали изъ глазъ отца на лицо сына, мѣшались тамъ со слезами сына….

— Ты, Гордюша, ѣсть хочешь? порывисто спросилъ отецъ, и, не дожидая отвѣта, вынимаетъ изъ кармановъ баранки, яблоки и сливы. — Я, братъ-сынишка, припасъ про тебя. Я съ утра не ѣлъ и не хочу ѣсть, а ты кушай…. Я — старикъ, а ты — дитя, ты кушай…. Такъ, такъ, молодчина! Глядя на тебя, и я яблоко съѣмъ.

Гордій ѣлъ жадно, а отецъ нехотя кусалъ и медленно пережевывалъ. Первый рвался услышать, что случилось съ отцомъ, но инстинктивная жалость къ любимому отцу удерживала его отъ разспросовъ, а второй медлилъ раскрыть свое горе предъ другомъ-сыномъ, боясь потерять его любовь къ себѣ.

— Но Гордюша пойметъ, думалъ отецъ. Онъ у меня умный, онъ не похожъ на сестеръ. Онъ проститъ отца, если даже я виноватъ…. Рѣшимость придала старику бодрости, и онъ заговорилъ ровно, внятно:

— Ты часто слышалъ, Гордій, упрекъ матери, что такіе же чиновники, какъ и я, даже занимающіе мѣсто хуже моего, имѣютъ свои дома, дѣти ихъ ходятъ, какъ куколки, а у меня, кромѣ долговъ, ничего нѣтъ. Откуда чиновники все это берутъ? Жалованье у нихъ не болѣе моего, а у другихъ даже менѣе!.. Они берутъ взятки, надуваютъ просителей, тянутъ съ одной стороны и съ другой, противной, обѣщаютъ и той, и другой, а въ концѣ концовъ, сдѣлаютъ въ пользу того, кто имъ больше надавалъ. Они умѣютъ дѣлиться съ высшими, и потому дѣло бываетъ шито-да-крыто…. Они заглушили въ себѣ совѣсть, усвоили взятки, какъ жалованье казны, безъ чего немыслимо существованіе службы…. Я не могъ усвоить этого, я не бралъ взятокъ, меня къ тому не допускала вѣра въ Бога, стыдъ, честь…. Ты, сынишка, спросишь: откуда же ты, отецъ, приносилъ домой — рѣдко, правда, а все же приносилъ, по сто, по пятидесяти, по десяти и по пяти рублей? Правда, правда. Я приносилъ въ годъ разъ пять — шесть такія деньги, всего въ годъ рублей двѣсти — триста… Онѣ не валились мнѣ съ неба, мнѣ давали ихъ люди, но давали за мой трудъ, за то, что я работалъ, что я училъ просителей, какъ надо вести дѣло, что указывалъ статьи закона, на которыя имъ нужно опираться. Но я не бралъ денегъ за то, что или пускалъ ихъ дѣло въ ходъ, или держалъ дѣло подъ сукномъ, или подводилъ дѣло подъ подходящія статьи закона, но идущія въ разрѣзъ съ правдою дѣла…. Клянусь Господомъ Богомъ, совѣсть моя чиста! Я не обидѣлъ ни одного человѣка, не гнулъ закона въ одну сторону, какъ объ этомъ меня ни просили! какія деньги за это ни предлагали…. Но если ко мнѣ приходилъ проситель, разсказывалъ въ чемъ его дѣло, спрашивалъ какъ ему поступить, — я ему это разъяснялъ, и за это, только за это, получалъ благодарность…. Иногда просили меня написать прошеніе, и я, если видѣлъ, что трудно найти просителю сочинителя, по серьезности его дѣла, по запутанности законовъ объ его дѣлѣ,- я сочинялъ прошеніе…. Какую же я плату бралъ за свой трудъ? Я бралъ, что давали, я никогда не торговался, не говорилъ — мало, не просилъ больше…. Скажи же, мой сынишка, есть-ли въ моихъ поступкахъ неправда, беззаконіе?

Гордій, нахмуривъ брови, слушалъ внимательно; но онъ плохо понималъ отца. Въ его головѣ не рисовалась картина; отвлеченныя мысли отца не слагались ни во что опредѣленное, ясное, — и онъ молчалъ, стараясь припомнить еще разъ слова отца.

— Ты плохо понялъ меня, мой глупенькій мальчикъ? спросилъ отецъ, послѣ нѣсколькихъ пытливыхъ взглядовъ, брошенныхъ на сына. — Я разскажу тебѣ понятнѣй. Кто правъ изъ двухъ учителей? Одинъ, послѣ уроковъ въ классѣ, занимается на дому съ гимназистомъ, сыномъ богатаго человѣка, который платитъ учителю за это деньги, платитъ за то, что учитель помогаетъ мальчику приготовлять на дому уроки; но въ гимназіи, въ классѣ, учитель забываетъ объ ученикѣ, за котораго ему платятъ, одинаково для всѣхъ учениковъ объясняетъ урокъ, одинаково — ровно вызываетъ всѣхъ къ доскѣ, ставитъ всѣмъ баллы по отвѣту… Другой учитель — не таковъ. Онъ тоже получаетъ деньги, чтобы помогать гимназисту приготовлять послѣ обѣда уроки; но этотъ учитель лѣнивъ, не занимается дома съ гимназистомъ, проводитъ послѣобѣденное время въ свое удовольствіе, а за то прямо ставить своему ученику пятерку или четверку, хотя тотъ плохо знаетъ урокъ; онъ и другихъ учителей проситъ быть несправедливыми, и тѣ, по добротѣ или дружбѣ, соглашаются… Какой же изъ двухъ учителей правъ? котораго ученики болѣе любятъ?