М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Студенты всегда бѣдные люди?

— Почти; богатые — исключеніе… Такъ было въ мое время, не знаю какъ теперь… Почему васъ это интересуетъ, Катерина Дмитріевна? — спросилъ Львовъ послѣ долгаго молчанія. Онъ думалъ, что она спрашивала объ актерахъ и о прочемъ такъ, — неловко же быть долго задумчивой и молчаливой, — и самъ предложилъ вопросъ не затѣмъ, чтобы развлечь ее, не потому, что его интересовалъ вопросъ, а потому, что и для него неприлично долго молчать, хотя онъ зналъ, что она думаетъ о немъ и объ его словахъ.

— Я видѣла Могутова… Мама съ нимъ разговаривала… Познакомьтесь съ нимъ! Онъ очень добрый… Кожуховъ говоритъ, что онъ — актеръ, но Кожуховъ говоритъ неправду, — отвѣтила она.

— При первой же возможности постараюсь познакомиться, — немного подумавъ, отвѣчалъ Львовъ. — Про него говорятъ очень много дурнаго, да и вообще онъ присланъ съ жандармомъ, а наше начальство строго смотритъ на щекотливыя знакомства, но…

— Ненужно, ненужно! — живо перебила она. — Если съ нимъ знакомиться опасно, то для меня все равно.

— Не то что опасно… Я недавно пріѣхалъ, начальство еще меня не знаетъ… Можетъ подумать, что я тоже раздѣляю мысли Могутова.

— Если вы не рѣшаетесь переговорить съ Дмитріемъ Ивановичемъ, то позвольте это сдѣлать мнѣ,- говорилъ въ то же время Кожуховъ Софьѣ Михайловнѣ.

— Отчего вы не переговорили съ нимъ, не спросись меня? — подумавъ, отвѣчала она. — Вышло бы естественное объясненіе, было бы хорошо… Я не умѣю хитрить, — будетъ похоже на сговоръ, будто я стыжусь сама сказать… Поймите, я не стыжусь и не боюсь любви къ вамъ, но мнѣ жаль огорчить его. Еслибы вы знали, какъ онъ добръ! Я могу убить его… Думаю даже, что онъ догадывается о нашей любви, но считаетъ ее временною вспышкой. Онъ знаетъ, что если я брошусь въ ваши объятія, то и часу не буду съ нимъ, — у меня не подымутся глаза посмотрѣть на него… Нѣтъ, нѣтъ!.. Какъ ни тяжело, но будемъ терпѣть.

— Не знаю, люблю ли я васъ болѣе за красоту, за умъ или за вашу добрую душу, — сказалъ Кожуховъ. — Вѣроятно, за все вмѣстѣ; но я досадую на вашу доброту… Когда вы предполагаете ѣхать въ ваши имѣнія? — спросилъ онъ, перемѣняя разговоръ, а съ нимъ и голосъ.

— Сейчасъ послѣ праздниковъ, а можетъ даже въ концѣ праздниковъ. Весна началась рано, — пора дѣлать приготовленія къ работамъ въ полѣ…

Обѣ пары вышли изъ сада и направились въ дому Рыклиныхъ. Когда они подошли къ дому, кавалеры простились любезно съ дамами, отказавшись зайти въ домъ: Кожуховъ — работою губернатора, а Львовъ — педагогическимъ совѣтомъ въ этотъ вечеръ.

„Не уговоришь ее, — думалъ Кожуховъ, идя въ свою квартиру. — Чего боится? — Вспышки гнѣва старца… Не помретъ!.. А еслибъ и померъ? — Пора… Половина имѣній — ея собственность. Не понимаю!.. Бросилъ бы службу и, до смерти старца, жили бы амуромъ, а тамъ его смерть, свадьба и — впередъ, впередъ… Терпи и того жди, что подвернется добрый молодецъ, въ родѣ этого Могутова, которымъ мы изволили заинтересоваться… Любовь женщины — вѣтеръ, пока нѣтъ брака и дѣтей, а главное — дѣтей… Нѣтъ, чортъ возьми, я далѣе откладывать не буду! При первомъ удобномъ случаѣ переговорю съ нимъ и такъ… У него заговоритъ гордость, желаніе щегольнуть самопожертвованіемъ, явится объясненіе, она, не умѣя лгать, откроетъ все и — дѣло въ шляпѣ… А она красива и притомъ умна, бойка и богата… Нужно торопиться… Могутовъ — что?… А могутъ подвернуться почище угрюмаго студіоза“.

„Сколько въ ней доброты при идеальной красотѣ! — думалъ въ тоже время Львовъ, идя къ гимназіи. — Я буду бояться прикоснуться къ ней, когда она будетъ моей женой… Да будетъ ли?… Но она мнѣ довѣряетъ, спрашиваетъ совѣта, дала порученіе о стихахъ, просила познакомиться… Да, наконецъ, зачѣмъ идти въ учительницы, если только она не желаетъ сдѣлать угодное мнѣ, чтобы приготовить себя въ жены для меня?… Я говорилъ о пансіонѣ, о поэтической жизни при этомъ мужа и жены, когда они любятъ одинъ трудъ, понимаютъ… „Я буду учительницей“, сказала она… И улыбка счастія и довольства заблистала у Львова на лицѣ, и тихо, тихо пошелъ онъ далѣе, а потомъ вдругъ остановился и громко, съ чувствомъ продекламировалъ:

Софья Михайловна много испытала на своемъ — правда, очень не долгомъ — вѣку и знала, какое сильное облегченіе находитъ всякая, грусть въ трудѣ, а потому, какъ только начинало назойливо что-либо тревожить ее, она садилась за работу и работой отгоняла мысль и тревогу далеко прочь. Послѣ катанья, во время обѣда, падчерица была задумчива; Дмитрій Ивановичъ, что дѣлалъ онъ очень часто, занятъ былъ чтеніемъ газетъ, а Софья Михайловна засмотрѣлась на мужа. Она вдругъ нашла его далеко худшимъ, чѣмъ онъ былъ вчера и даже утромъ сегодня. Она не смотрѣла на него вчера и утромъ сегодня и давно уже такъ пристально, какъ теперь. Она сосчитала морщины на его лбу, щекахъ, у рта, сосчитала число зубовъ во рту, когда онъ раскрывалъ ротъ для пріема пищи, нашла носъ его опустившимся концомъ внизъ, волосы — безжизненными, руки — трясущимися, и пришла къ заключенію, что супругъ ея — почти мертвецъ.

«Только глаза бодро смотрятъ, — думала она потомъ, — да голову держитъ прямо… И онъ хочетъ, чтобъ я тревожила его!.. Я еще молода, — мое отъ меня не уйдетъ…. И онъ еще молодъ и можетъ терпѣть… А что если онъ полюбитъ другую?!.. Онъ здоровъ и силенъ, кровь заиграетъ, явится страсть, — можетъ полюбить другую, болѣе меня красивую, моложе меня… Жалѣй одного и потеряй другаго…»

«Жалѣй одного и потеряй другаго» — эта мысль тревожила и не покидала Софью Михайловну до конца обѣда, но, вставъ изъ-за стола, она не пыталась найти выходъ изъ этой Сциллы и Харибды, а прибѣгла къ своему обыкновенному способу разрѣшать трудно разрѣшимое: сѣла за работу — и тревога пропала. Она сильно любила Кожухова, но она еще была молода, сознавала свою красоту, много терпѣла въ жизни, вѣрила въ милость Бога, надѣялась на судьбу и, что самое важное, безсознательносильно вѣрила въ предопредѣленіе, — и работой отгоняла не только тревогу, но и все то, что могло бы разрушить, при долгой думѣ, ея инстинктивную вѣру въ предопредѣленіе.

Дмитрій Ивановичъ, обыкновенно, послѣ обѣда ложился спать на часъ, потомъ отправлялся въ управу и рѣдко когда приходилъ оттуда ранѣе десяти часовъ. Чай пили въ одиннадцатомъ, а послѣ чая онъ писалъ свое сочиненіе или доклады въ управу до часу или до двухъ.