Алексей Пазухин - Купленная невеста

— Такъ вотъ и хочу я, голубчикъ, замѣсто Надежды, другую дѣвицу барину показать.

— А, вотъ оно что! — невольно воскликнулъ Порфирій.

— Да. Баринъ Надежду никогда не видалъ, во всей дворнѣ только ты и знаешь ее, и мой подлогъ сойдетъ съ рукъ, какъ по маслу, а дѣвица ужь у меня на сей предметъ приспособлена.

— Не страшно вамъ, Ефимъ Михайловичъ, на такое дѣло идти? Храни Богъ, узнаетъ потомъ.

— Э, Порфиша, волка бояться — въ лѣсъ не ходить. Обдѣлывали и не такія дѣла. Узнаетъ, да ужь ноздно будетъ, я вѣдь, человѣкъ вольный, Порфиша, я вѣдь, ежели что, такъ и со двора долой.

— А меня не выдадите?

— Зачѣмъ же я тебя выдавать буду, ежели ты мнѣ доброе дѣло сдѣлаешь? Жаль, голубчикъ, Латухина-то очень: весьма сильно влюбленъ онъ въ Надежду, и доведись дѣло до того что не отдастъ ему баринъ Надежду, такъ и до грѣха не долго, руки на себя человѣкъ наложитъ; любовь-то, Порфиша, зла, сказываютъ.

— Зла, Ефимъ Михайловичъ.

— Ага, по себѣ знаешь? Вотъ и молчи, помогай мнѣ, а я твое счастье улажу. Въ тотъ день, когда я вольную Надежды въ карманъ положу, Лиза твоя въ Лаврикахъ будетъ.

— Не обманите?

— Эвона что сказалъ! Ты вѣдь во всякое время барину про мой обманъ сказать можешь, а мнѣ, голубчикъ, мѣсто здѣшнее терять не сладко.

Шушеринъ хлопнулъ Порфирія по плечу, понюхалъ табаку и отправился по своимъ дѣламъ.

Въ Садовникахъ, неподалеку отъ берега Москвы-рѣки, стоялъ красивый, лѣтъ пять тому назадъ построенный домъ купца Ивана Анемподистовича Латухина, торгующаго въ Гостинномъ дворѣ краснымъ и панскимъ товаромъ. Домъ семью окнами глядѣлъ на широкую улицу, имѣлъ мезонинъ съ итальянскимъ окномъ; крытая тесомъ крыша его, — желѣзомъ тогда крыли еще мало, — была выкрашена красною краской, а самый домъ былъ окрашенъ въ ярко-желтую, съ бѣлыми отводами вокругъ оконъ и по карнизу. Отъ дома по обѣ его стороны шелъ высокій тесовый заборъ съ массивными воротами, запертыми на замокъ. И заборъ, и ворота съ рѣзными верхами, коньками и навѣсами были выкрашены во ту же желтую краску. Длинная скамья, занесенная теперь снѣгомъ, стояла у воротъ для лѣтнихъ вечернихъ бесѣдъ съ сосѣдями и близкими людьми. Изъ-за забора смотрѣли на улицу тѣнистыя лѣтомъ березы, липы, рябины и тополи, посеребренные теперь инеемъ, печальные и задумчивые. Только что выстроилъ Анемподистъ Калистратовичъ Латухинъ этотъ домъ, только что перешелъ въ него и справилъ новоселье, какъ вскорѣ и умеръ, оставивъ домъ двадцатипятилѣтнему, не женатому еще сыну Ивану и старухѣ женѣ. Иванъ Анемподистовичъ наслѣдовалъ и все состояніе отца, довольно крупное, заключающееся въ капиталѣ, двухъ лавкахъ, въ подгородной землѣ съ огородами, и въ этомъ новомъ, очень хорошемъ по тогдашнему купеческомъ домѣ, не говоря уже о «заведеніи», въ видѣ множества серебра, мѣдной посуды, одежи, въ видѣ «Божьяго благословенія» — иконъ въ дорогихъ окладахъ. Умирая, старикъ былъ покоенъ за сына, человѣка умнаго, торговаго, непьющаго и почтительнаго къ старухѣ матери. Одно лишь безпокоило немного старика, — нежеланіе сына жениться.

— Успѣю, батюшка, — отвѣчалъ сынъ на просьбы отца «вступить въ законъ». — Время не ушло.

— Избалуешься, Иванъ, вотъ чего я боюсь, — говорилъ на это отецъ. — Человѣку едину быти не подобаетъ.

— Я и не закаиваюсь, батюшка, жениться, а только подождать хочу, ну, а на счетъ баловства вы не извольте безпокоиться; кажись, я на такого не похожъ.

Отецъ особенно не настаивалъ, да такъ и умеръ, не дождавшись женитьбы сына. Годъ послѣ смерти отца надо было выждать, потомъ невѣсты подходящей какъ-то не было и Иванъ Анемподистовичъ остался холостымъ до двадцати пяти лѣтъ, что въ тогдашнемъ купеческомъ быту было рѣдкостью.

Годъ тому назадъ онъ совсѣмъ было рѣшилъ «принять законъ» и старушка мать засылала уже сваху въ одно семейство, гдѣ была подходящая невѣста, какъ вдругъ Иванъ Анемподистовичъ уперся и объявилъ, что жениться пока не желаетъ. Причиной такого измѣненія рѣшенія была любовь.

Какъ-то по веснѣ сидѣлъ Иванъ Анемподистовичъ въ своей лавкѣ и почитывалъ отъ нечего дѣлать академическій календарь, — время было глухое, дворянство все разъѣхалось по вотчинамъ, а купечество отпировало свадьбы и готовилось понемногу въ Макарьевскую ярмарку. Старикъ-прикащикъ дремалъ въ глубинѣ лавки за кипами товара, а мальчикъ-подростокъ, больше по привычкѣ, чѣмъ по необходимости, «зазывалъ», стоя у лавки, рѣдкихъ прохожихъ, выкликивая звонкимъ голосомъ товары и ихъ достоинства.

— Драдедамъ у васъ есть? — прозвенѣлъ серебрянымъ колокольчикомъ свѣжій, молодой женскій голосъ у лавки.

— Есть-съ, мадамъ, есть-съ, пожалуйте въ лавку-съ, первый сортъ отпустимъ, у насъ покупали.

Иванъ Анемподистовичъ замѣтилъ пальцемъ читаемое мѣсто и поднялъ голову. Передъ нимъ стояла дѣвушка лѣтъ девятнадцти въ розовомъ холстинковомъ платьѣ, въ сѣромъ бурнусикѣ и съ бѣлымъ шелковымъ платочкомъ на головѣ, изъ подъ котораго такъ и рвались, такъ и бѣжали черные, какъ смоль, вьющіеся и мягкіе, какъ шелкъ, волосы. Смуглое личико дѣвушки было нѣжно, какъ персикъ, яркій румянецъ горѣлъ на щекахъ, изъ подъ длинныхъ черныхъ рѣсницъ смотрѣли глаза черные, ласковые, мягкіе, какъ бархатъ; румяныя губки чуть-чуть улыбались.

— Есть у васъ драдедамъ? — спросила дѣвушка у Латухина, подходя къ прилавку.

Молодой купецъ уперся руками въ прилавокъ, наклонился немного впередъ, да такъ и замеръ. Никогда еще не видалъ онъ личика болѣе милаго, очей болѣе ласковыхъ, стана болѣе стройнаго и гибкаго. Бывали у него въ лавкѣ и барышни, и купеческія дочери, видалъ онъ въ Москвѣ много хорошенькихъ, но такой не видалъ. Передъ важными барынями и барышнями, которыя едва удостоивали своимъ вниманіемъ низко кланяющагося купца, онъ робѣлъ, конфузился; купчихи большею частію были очень грузны, неповоротливы и тоже или важничали, или робѣли, а эта такъ просто говорила, такъ ласково и привѣтливо смотрѣла, такъ непринужденно облокотилась одною рукою на прилавокъ, а другою играла кончиками платка. Ручки у нея были хорошенькія, бѣленькія; на мизинцѣ лѣвой она носила серебряное колечко съ бирюзой.

— Есть драдедамъ? — повторила она.

Латухинъ очнулся наконецъ. Онъ быстро приподнялъ пуховую шляпу «французскаго фасона», взмахнулъ ею по воздуху, поклонился и отвѣтилъ:

— Есть-съ лучшій-съ… Антипычъ, покажи драдедамъ… Первыхъ сортовъ…

Задремавшій отъ бездѣлья прикащихъ Антипычъ не вдругъ пошевелился, тогда Иванъ Анемподистовичъ самъ схватилъ «штуку» модной тогда матеріи драдедама и развернулъ на прилавкѣ.

— Вотъ-съ. Французскій товаръ, во всей Москвѣ другого куска изъ такихъ сортовъ не найде-съ.

— Да, этотъ очень хорошъ, но мнѣ немного нужно, всего три аршина, — проговорила дѣвушка. — Барынѣ на оборку не хватило.