Алексей Пазухин - Купленная невеста

— Во первыхъ, государь мой милостивый, помѣщикъ врядъ ли проститъ васъ, ибо онъ весьма совершеннымъ беззаконіемъ огорченъ и обозленъ, а во вторыхъ, онъ отбылъ въ городъ С.-Петербургъ, гдѣ и пробудетъ долго.

О томъ, что въ домѣ Скосырева царитъ теперь Катерина Андреевна и что это она распорядилась отобрать у Латухина невѣсту, Барашкинъ ничего не сказалъ.

— Такъ что же мнѣ дѣлать, что дѣлать? — воскликнулъ Иванъ Анемподистовичъ. — Господи, за что Ты наказуешь меня, несчастнаго?

— Наказуется человѣкъ за грѣхи, — внушительно проговорилъ Барашкинъ, — а ежели вы желаете знать, что вамъ наджежитъ дѣлать, такъ я могу научить.

— Отецъ родной, научи, — бросился Латухинъ къ приказному.

— Хе, хе, хе… Ежели къ тебѣ въ лавку приходитъ покупатель и говоритъ: «дай мнѣ, купецъ, такое то количество сукна», то ты что отвѣтствуешь? Ты требуешь за сіе потребное количество денегъ. Вѣрно? Потребую денегъ и я за свой товаръ, а товаръ мой вотъ! — Приказный ткнулъ себя перстомъ въ лобъ.

— Умъ мой товаръ, — добавилъ онъ.

— Да заплачу, сколько желаешь, столько и заплачу, — поспѣшно отвѣтилъ Латухинъ.

— Ну, пожелать я могу и очень много, ибо нѣтъ предѣловъ человѣческому желанію; это ты, почтенный, необдуманно глаголешь, а вотъ я оформлю дѣло и тебѣ пріятно все будетъ. Я тебѣ дамъ совѣтъ, а ты мнѣ за оный совѣтъ триста рублей ассигнаціями пожалуешь.

— Ахъ, изволь, родной, изволь!

Иванъ Анемподистовичъ подошелъ къ большому кованому сундуку, стоящему въ углу «конторки», отперъ замокъ съ музыкою, досталъ пачку ассигнацій и отсчиталъ триста рублей.

— Вотъ изволь, получи и наставь меня на разумъ, — обратился онъ къ приказному, подавая ему деньги.

Барашкинъ, не считая, сунулъ деньги въ карманъ.

— Вотъ мой совѣтъ: тяни дѣло до «красной горки», чему я буду по мѣрѣ силъ способствовать, женись въ первый же дозволенный для сего закономъ день и тогда… тогда ужъ жену у тебя не отнимутъ, хотя отвѣтственности ты подвергнуться можешь, но дѣло то въ томъ, что у помѣщика цѣли не будетъ преслѣдовать тебя, разъ дѣвицу отнять нельзя. Вообще, мой любезный Иванъ Анемподистовичъ, я даю тебѣ время и такъ, и сякъ устроить дѣло, а это главное. Я посланъ господиномъ помѣщикомъ предложить тебѣ добровольно отдать незаконно пріобрѣтенную дѣвицу, а на случай упорства уполномоченъ дѣйствовать по закону и по формѣ, но, видя твое благожелательство ко мнѣ, я готовъ мирволить. Отпишу помѣщику, что ты выбылъ изъ столицы вмѣстѣ съ купленною невѣстой невѣдомо куда, а ты пока такъ-ли, сякъ-ли дѣло свое обдѣлывай и даннымъ временемъ пользуйся.

— Боже, сколько горя! — проговорилъ Иванъ Анемподистовичъ, склоняя на грудь свою кудрявую голову.

— Стало быть, очень тебѣ люба сія дѣвица? — полюбопытствовалъ приказный.

— Да если-бъ ты видѣлъ ее, любезный! Въ ней не одна красота тѣлесная, а и душа у ней хорошая и сердце золотое. Каждый человѣкъ, который увидитъ ее разъ, привяжется уже къ ней и полюбитъ ее. А какъ хороша, какъ пригожа собой то! Теперь покойно жила моя голубушка, разцвѣла какъ маковъ цвѣтъ, на всю округу нѣтъ подобной красавицы. Такъ скажу тебѣ, добрый человѣкъ, что мнѣ разлуки съ ней не перенести, и коли отнимутъ ее у меня, я либо жизни себя лишу, либо уйду въ лѣса темные, дремучіе, пристану къ какой ни на есть шайкѣ бродягъ лѣсныхъ, воровъ да разбойниковъ и подговорю ихъ пойти въ домъ къ моему недругу, къ разлучнику, да самъ его, своими руками и задушу!

— Страсти говоришь, любезный, угрозы произносишь, а это нехорошо, — строго замѣтилъ приказный. — Надо законными мѣрами побѣждать, а не о столь беззаконномъ дѣяніи думать. Кистенемъ да топоромъ не многаго добьешься и заслужишь кнута на торговой площади, а вотъ ежели другимъ орудіемъ войну поведешь, такъ можешь и побѣду одержать, и незапятнаннымъ остаться.

— Какое же это орудіе, почтенный?

— Гусиное перо. Хе, хе, хе… Хорошо очиненное и въ рукахъ человѣка, законами умудреннаго, оно великія дѣла надѣлать можетъ, мой почтенный!

Приказный поднялъ руку съ отдѣленнымъ указательнымъ перстомъ, и на лицѣ его засіяла самодовольная улыбка; онъ коснулся любимаго предмета, осѣдлалъ своего конька.

— Великая вещь гусиное перо и листъ бумаги въ рукахъ законника! Я могу такую изобразить на ономъ листѣ бумаги заковыку, что цѣлая палата умнѣйшихъ, посѣдѣвшихъ надъ бумагами и законами чиновниковъ въ тупикъ встанутъ и руками разведутъ. Пока они тамъ будутъ статьи отыскивать, законы подводить, я имъ еще бумажку! Хе, хе, хе… Они найдутъ выходъ, возразятъ, отпишутъ, а я имъ такую придумаю цыдулку, что имъ и отвѣчать нечего, прямо тьмы египетской напущу имъ, и пресвѣтлый разумъ ихъ затуманю, а отвѣтить то они мнѣ обязаны по закону, ибо не единая бумага безъ отвѣта и безъ узаконеннаго порядка пройти не можетъ, нѣтъ! Въ регистратурѣ ее запишутъ во входящій журналъ, отмѣтятъ номеромъ и передадутъ въ подлежащій столъ, а тамъ отвѣтъ надо дать по формѣ и за надлежащимъ номеромъ въ исходящій журналъ записать. Пока они отписываются, я имъ запросъ да въ то же время въ другое учрежденіе по этому самому дѣлу бумагу, а то учрежденіе имъ тоже запросъ, отношеніе, рапортъ, предписаніе, указъ… И заварится каша великая изъ сѣмени крапивнаго на густомъ маслѣ чернильномъ. Хе, хе, хе… Нижній земскій судъ въ верхній таковой же войдетъ съ запросомъ, а верхній снесется съ палатой гражданскаго суда, коя будетъ ужо знать, что дѣло ей не подсудно, и передаетъ его въ палату уголовнаго суда, да вѣдь когда это? Это вѣдь послѣ горы бумагъ, послѣ того, какъ писцы испишутъ море чернилъ. Все зависитъ, почтенный, отъ того, какъ написать, какъ крючекъ зацѣпить. Ежели умно дѣло вести, такъ хватитъ переписки то на сорокъ лѣтъ, да. Пройдутъ года и выйдетъ резолюція: «крѣпостную дѣвку помѣщика Скосырева признать за принадлежащую ему, Скосыреву, и водворить ее по мѣсту жительства, о чемъ и дать ей, дѣвкѣ, знать чрезъ полицейское управленіе», а дѣвка то эта, лѣтъ десять тому назадъ, волею Божіею помре, вотъ ты и водворяй ее по мѣсту жительства! Хе, хе, хе… Придетъ эта резолюція тогда, когда ужъ у тебя дѣти женатыми будутъ, такъ и тогда можно отписываться бумагами. Все дѣло, родной, въ томъ, чтобы имѣть для тяжбы деньги и надежнаго человѣка, вотъ что!..

Латухинъ слушалъ приказнаго съ напряженнымъ вниманіемъ, и когда онъ кончилъ, съ превеликимъ удовольствіемъ понюхавъ табачку изъ берестяной тавлинки, съ жаромъ пожалъ ему руку.

— Такъ ты ужъ помоги мнѣ, добрый человѣкъ! — проговорилъ онъ. — Я твой слуга и плательщикъ.

— Непремѣнно помогу.

Барашкинъ оживился, выросъ. Пресмыкаясь по трактирамъ и кабакамъ и строча жалобы и разныя кляузы за полтинникъ и полштофъ водки, онъ былъ пьяницей, жалкимъ пропойцемъ и сгибъ бы гдѣ нибудь подъ заборомъ или отъ руки запутаннаго кляузами обывателя, но почувствовавъ въ своихъ рукахъ дѣло «хлѣбное», хорошее дѣло, за которое можно было взяться какъ слѣдуетъ и приложить всѣ свои способности и знаніе сложной махинаціи тогдашняго судопроизводства, Барашкинъ почувствовалъ себя нужнымъ, способнымъ и, какъ воинъ, облѣнившійся въ мирное время, разомъ выростаетъ и хватаетъ оружіе, заслышавъ призывъ къ славной битвѣ, воспрянулъ и сбросилъ съ себя лѣнь, пьянство, апатію. Онъ даже наружно преобразился и сшилъ себѣ фракъ, надѣлъ высокое жабо, чисто выбрился и зачесалъ внушительный «кокъ», на сѣдѣющей головѣ. Дѣло было именно «хлѣбное: можно было брать и со Скосырева, и съ Латухина, что въ ту темную, подъяческую пору практиковалось очень часто.