Михаил Пришвин - Цвет и крест

И долго нехорошими словами честил Алексей Василии ханьжу. Я спросил про газету.

– Цела! – ответил он, – вот, почитай.

Беру газету и читаю «Конец Европы»:

«Национальное сознание и национализм – явление XIX века. Кристаллизуются национальные государства. Национальные движения XIX века противоположны универсальному духу средних веков, которыми владели идеи всемирной теократии и всемирной империи и которые не знали национализма».

– Вот тебе и конец Европу, – смеется веселый Василич, – ну, дальше!

– Национализм есть партикуляризм; империализм есть универсализм.

– А не знаете ли вы этого человека, вот кто писал это? – спрашивает мой слушатель.

– Знаю, человек православный.

– Вот и я думал тоже: православный он человек, только, видно, как и мы с тобой, православный с загуляевой улицы.

Наше чтение слушали и в соседней палатке. Когда мы улеглись на сене и замолчали, я слышал:

– Хитрый человек, Библию знает!

– Библию знает-то – хитрый? Ничего ты не понимаешь! Хитрый человек – это кто изобретает полезное, а Библию знает-то – проходимец.

– Проходимец, а сыт.

– Ну, так что: завернут ему в бумагу селедочный хвост, возьмет эту бумагу, попишет, а ему за это деньги.

– А может быть, он профессор?

– Профессор того хуже: еще что наколдует.

С котомкой странника и фельетоном Бердяева «Конец Европы» возвращаюсь я назад в свою литературную конюшню. Бедные люди открывают мне глаза на бедность нашего богатого ученого слова. Красным карандашом я подчеркиваю иностранные слова фельетона очень распространенной газеты, весь лист становится красным. Потом я нахожу другой фельетон «Конец интеллигентского сознания» и подчеркиваю: «Сознание нашей интеллигенции не хотело знать истории как конкретной метафизической реальности и ценности. Оно всегда оперировало отвлеченными категориями социализма, этики и догматики , подчиняя историческую конкретность отвлеченно социологическим, моральным или романтическим схемам» .

У нас мостовую украли. Стоя на посту по ночам, городовой перетащил камушек за камушком к себе мостовую и уложил ее на дворе своего собственного дома. Бог бы с ней, с этой мостовой…

но эта мостовая странным образом связана со старой купеческой правдой родного мне города. И узнал-то я об этой мостовой случайно во время размышления о толстовской эпопее войны. Сижу я в своей комнате, стараясь припомнить места, где был великий писатель, коснулся этого огромного дела – снабжения питанием армии и вообще придал бы исключительное значение этой жизни в тылу с точки зрения Марфиного дела. Или тогда было время другое, или эти вопросы не занимали писателя?

Мне вспоминается виденное при поездке на фронт: все эти человечки, занятые делом снабжения, эти огромные обозы, вся эта тыловая гуща и потом в заключение тоненькая полоска стрелков, лежащих в окопах, – эта полоска передовой войны только при первом впечатлении заставляет забыть про все огромное, необъятное тело врага. Но теперь я живо чувствую здесь, как солдат на позициях его – врага нашего, и так мне становится нехорошо, будто я уже им завоеван, и все мы здесь им, в тылу, минуя фронт, завоеваны.

В это время по улице, залитой светом провинциальной луны, проходит таинственный человек и тишину города заполняет ласкающими, мирными, такими детско-наивными звуками. Мне казалось, что тысячи лет прошло с тех пор, как я слушал колотушку нашего уездного города, тысячу лет я провел где-то в напрасных исканиях и не знал, что разгадка всего заключается в этой некогда слышанной и никогда не виданной колотушки.

При звуках этой колотушки все преобразилось в оценке тех маленьких, жалких людей, я их жалел и прощал, потому что они не знали, что делали.

Под звуки тысячелетней колотушки выхожу на улицу родного, дремлющего под звездами города. Как и тысячу лет тому назад, выходя из этого домика, боюсь, что наткнусь на камень – большой, неуклюжий камень лежал на улице, все ругались, его объезжали, обходили, спотыкались и так из поколения в поколение вырабатывалось особое чувство боязни этого камня, без этого чувства я не мог бы выйти на улицу в старое время и теперь я его вновь переживаю, боязливо ищу этот камень. И вот камня этого теперь я больше не вижу! Неестественным, невозможным кажется мне, чтобы камень этот как-нибудь уничтожили: камень очень большой, и если бы взялись за камень, то исчезла бы колотушка, загорелось бы электричество. Может быть, я заблудился, не та улица? Нет! Тысячелетнее чувство не обманет, ноги сами нащупывают то место, где был камень, ровное, мощеное место, камень исчез, как нос в повести Гоголя.

Напротив места, где был камень, – только я не верю, что его нет где-нибудь, как и тысячу лет тому назад, стоит славный купеческий дом, остаток тех времен, когда каждый крупный купеческий дом был банкирской конторой. В то время нельзя было нажиться, как теперь, случайное обогащение тогда носило характер естественный, казалось, что обогатился человек потому, что на широком гужевом пути из Украины ручей бежал, Богом созданный под мельницы. Под тяжелой аркой естественно возникшего огромного дома у мельницы сохранилась еще лампада, на дворе я до мельчайших подробностей помню все многочисленные объемистые склады, всякие кладовые, чуланы – целое отдельное хозяйство, как феодальный замок. Одно маленькое окошко с железной решеткой, как в тюрьме, выходит на двор – тайная комната, где старик деньги считал. Это тайное дело, а на улицу – лавочка, где старик любил отдыхать. Бывало, приходит к лавочке мещанин, шапку снимет, просит пятьсот рублей, едет на Украину пшеницу покупать.

– А когда отдашь?

– Сами знаете, будут деньги – отдам!

Другой придет под баранов просить, третий так, из процентов.

– Что с тебя взять, пять или шесть? Ну, черт с тобой, бери за пять.

Ни векселей, ни расписок и даже записей: все держал старик в памяти, все дело было построено на совести . Удивительно легко вместе с векселем разрушился этот мир патриархальных отношений, основанный на доверии!

Глубоким старцем выходил еще на лавочку Николай Иванович, мы, бывало, высказывали ему, что торговля есть тот же обман. Серьезно смотрел он на нас, раздумывал и отвечал настойчиво:

– Тайна, а не обман.

Однажды, когда вся патриархальная жизнь была только воспоминанием, когда уже давно в городе были банки, присел я на лавочку, и старик указал мне на большой, неуклюжий камень, торчавший из мостовой.

– Вот этот камень объезжают, – говорил старик, – обходят, ругают, а камень все лежит. Что в нем пользы, для чего он лежит и мешает? Вот так и правда на свете.