Михаил Пришвин - Цвет и крест

А волки все лезут и лезут.

И слышит Родионовна, как в жилах ее не молитва Иисусова, а живая младенцева кровь переливается и у младенца ее кровь, и что ее, то – младенцево, и что его, то ее – материнское. Сила почудилась великая, хотела то, другое кинуть в зверей, но опомнилась и вдруг сама кинулась с младенцем в самую гущу зверей. Стала на коленки, земно поклонилась и говорит:

– Батюшки волки, не ради себя, а ради ангельской душки прошу, не пугайте дитя, вы же и сами отцы!

Что ответили волки – не слыхала: пробудилась в сугробе, ничего не видно вокруг, только буланкины уши из снега, как рожки, торчат.

Старый волк на опушке леса смутился: вот сейчас только черная лодочка выплыла на знакомый высокий гребень белой волны и вдруг сгинула, словно сразу пошла на дно лунного моря. Подождал – не показывается. И сильный уступил место умной волчице.

Знала волчица – место еще выше мельницы, выступила из тени лесной и глубокими снегами повела на то высокое место. Там сверху волки все увидели и поняли. Серебря спинами, незаметно прокрались к самому краю отвертка и вдруг оттуда огненными глазами своими разом глянули.

Родионовна металась возле саней, но чем больше нукала буланого, тем глубже он опускался в сугроб.

Только придумала вылезть на дорогу и за вожжи тянуть туда буланку, что-то сверкнуло – и Родионовна, как была, так и осталась на месте неподвижная.

Старый волк опять переменился местом с волчицей, утвердился задними ногами, хотел прыгнуть, но тоже вдруг замер, как и Родионовна.

Есть у волков мертвый страх к неподвижному. Даже нового выворотня боится волк: не сразу поймет, и только уж как бы умолив неподвижное в чем-то, робко подходит оставить на нем знак почета.

Страх неподвижности и молчания: обломись и тресни под ногой у Родионовны какая-нибудь твердая и хрупкая от мороза полынинка или сама она двинься назад – волки бы кинулись. Но она не назад в страхе бросилась, вперед шагнула с молитвою, упала на колени, земно поклонилась и молвила:

– Батюшки волки, не ради себя, а ради ангельской душки.

И так опять осталась, еще более неподвижная и непонятная. И уже дрогнули волки, не бежать ли назад к месяцу от темного, на белом неподвижного и живого? Но умная волчица осторожно обошла лобастого, понюхала неподвижное живое, отдала свой знак почета и трепета и удалилась краем отвершка. Потом один за другим все волки почтили неподвижное и след в след за волчицей, исполнив все, как она им указала, волки покинули страшный отвершек.

Так неприкосновенная от злобы звериной поднялась Родионовна и поехала дальше к больному ребенку. И сон ее на санях весь исполнился: дитя она отходила, старого деда похоронила, сироту взяла к себе на Пониковку и стала ему живой, земной матерью.

И до сих пор на краю леса стоит, уши развесил, казенный лес, поле глядит, лес слушает. А на другом конце поля слободка Пониковка, как старуха, сидит, и все, что покажется в поле, что почудится в лесу, собирает в сумку.

Много коробов всякой всячины лесной и полевой набрала старуха в сумку. Много раз от самой Родионовны слушали мы с трепетом рассказ о ее странной волчиной ночи и дивились обычаю волчьих заметок. Строгое лицо бабушки не унижается, когда дело доходит до этих заметок на ее спине.

– Поднялась – вся-то мокрехонька! – тонко улыбаясь, говорит Родионовна. А мы – слушая, смеялись над волками, но не над Родионовной.

Какая теперь охота! Но мы пошли и охотились в краю Тургенева с Косычом-монопольщиком. Зайцев было очень много, потому что охотники ушли на войну; гончие работали отлично, а перехватить зайца нам почему-то все не удавалось. И уже близился вечер, кончалась охота, как вдруг по дороге из одного перелеска к нашему, прямо на Косыча выкатил русак, над русаком, как поддужный, летел ястреб, позади «по зрячему» в облаке пыли неслась вся стая гончих с великим гомоном. Времена были совсем не тургеневские и не охотничьи, но это на охоте забывается: сердце охотника одинаково во все времена. Сердце замерло, сжалось в ожидании. Дело было верное: Косыч сидел в кусте, невидимый зайцу, и целился. И вот я глазам и ушам своим не верил: целясь, он так и застыл с наведенным в зайца ружьем, выстрела не было, и осечки не было. Косыч был как соляной столб. Огромный русак пронесся возле него, и за русаком в отчаянии и ужасе промчались все гончие.

Косыч что-то бормотал о дороговизне пороха.

– Десять рублей фунтик, извольте его покушать!

– Зачем же шли на охоту?

– Тридцать копеек выстрел, а там убьешь, не убьешь – неизвестно. А может быть, он вернется на вас. Становитесь на место, бежит!

Но это не заяц возвращался, а молодая гончая, заяц так и не вернулся. Измученные, скоро прибежали все гончие; вечерело, охота окончилась, и на небе заваривалась звездная каша.

Печально было наше возвращение на Косычов хутор. Поля были убраны, а что на помещичьих землях оставалось неубранным, то так и оставалось совсем, это теперь мыши обращали в труху. Мышей в этом году! Что ни шаг, то две-три. Усталому нельзя было присесть на копну – копны от мышей были как живые. Потемневший от дождя не перевезенный хлеб, развеянное ветром просо, картошка, уже побитая морозами, никому теперь не нужная, брошенная в поле, и, главное, эти полчища мышей, заступившие место человека, – неловко было нести ружье, забаву барских времен.

Хутор был возле самого большака, где и теперь, запечатанная, стоит «винополия». Косыч тут был сидельцем чуть ли не с основания монополии. Когда вино прекратилось, Косыч купил рядом в развалившемся дворянском гнезде двенадцать усадебных десятин, открыл лавочку, хозяйствовал и торговал очень бойко.

На месте сгоревшего в забастовку дома он выстроил из парковых деревьев новый дом. Вчера между грядками лука и капусты я нашел чудом уцелевшие маргаритки и бессмертники – остатки распаханных клумб.

С этими цветами в руках я перенесся, будто за сто лет, в свое детство, вспомнил, как мы сюда съезжались на елку в Рождество и ночевали вповалку на сенных матрацах, как раз ночью старый отставной полковник вздумал зачем-то пройти через дамскую комнату, и оттуда крик раздался: «Адама вижу», – и голос полковника: «Еву слышу!» – и потом хохот был у них и у нас долго, и я слышал смеющийся голос ее, а она, вероятно, слышала мой.

Странно мне было, когда мы подходили к усадьбе теперь, во время войны. Казалось, будто те милые покойники дворянского гнезда теперь уже второй раз умирали. Спутник мой говорил о своем хозяйстве с достоинством, что все у него есть: две коровы, две лошади, десяток овец, всякие птицы, две свиньи. На свиньях хозяин остановился особенно.

– К чему дело идет, неизвестно, – говорил он, – а с этими свиньями я отсижусь от немцев, года два могу просидеть: вместо мяса кусочек сала, – сало свое! – горсточку пшена, – пшено свое! – выходит отличный кулеш, кусочек хлеба, – мука своя! – и сыт человек, а больше что ему надо. На Бога не жалуюсь, нет, на Бога не жалуюсь!