Михаил Пришвин - Цвет и крест

– Матка! – зовет время от времени отец Спиридон свою матушку.

Она появляется с подносом, вся в ровных мелких морщинах и с таким вещным взглядом, что ничего от нее не укроется: пролети паутинка – дунет, проползи паучишка в булавочную головку – схватит. Заметила нагар на свечке, ни за что не успеешь разобрать, как она его удалила, только видишь – меркнет свеча без черного крючка в пламени.

– Ты что это? – рассеяно спрашивает отец Спиридон.

И матушка на это всегда отвечает каким-то «фигаро». Я долго не понимал, что бы значило это «фигаро», и по правде до сих пор не знаю, только думаю, что «фи», значит, скверно, потом еще гарь, и вместе выходит приличное для гостя название французской газеты «Фигаро», а главное сокращает сложную фразу: «Ничего, ничего, это я так, беседуйте, дрянь тут нагорела, так вот я ее…»

Шмыгнула матушка; и опять у нас с отцом Спиридоном не ладится разговор, у меня мелькает разное такое «фигаро», а он рождает слова, как детей, в муках.

Великую свою тайну открыл мне отец Спиридон в одну из таких минут: раз открыл мне отец Спиридон, за кого он вынул частицу с проскомидии, за Льва Толстого, за Льва! Слово за слово разговорились, и еще узнал я: за папу римского давно уж молится отец Спиридон, за Лютера, за князя Кропоткина, как шла жизнь, о чем думал – находил лиц тех, и вынимал частицу, и так их много, живых и мертвых людей скопилось в церкви отца Спиридона. Тут были французы, немцы и евреи, и христиане, и язычники, и кого-кого тут не было. Для всех них отец Спиридон строил великий храм, подобный храму Соломонову. Это храм св. Троицы, где весь мир сходился во имя Отца и Сына и Святого Духа.

В начале войны я посетил отца Спиридона. «Как-то он теперь молится, – думал я, – во время войны за соединение всех людей в одну церковь?» И вот снова я сижу у знакомого круглого столика. Отец Спиридон подходит к окну, всматривается, вслушивается. Новые, необычайные звуки врываются в тишину его жилища: вопли женщин, как на похоронах заплачки, скрип телеги смерти и песни солдат. В этот вечер окончились там какие-то большие приготовления, и все двигалось вперед. Мы видели, как по улице прямой к выходу из города на запад, где садилось теперь солнце, с песнями двигались войска, рядом с ними шли с узелками в руках плачущие женщины, и там дальше за городом, куда хватит глаз, до самого солнца, все были штыки. Там все пели, а здесь плакали.

В необычайном волнении отец Спиридон сказал:

– Я на минутку был с ними, и меня потянуло… меня…

Это было начало нашего разговора, и в этот вечер я узнал, что храм св. Троицы все строился, и отец Спиридон теперь молится за виновника войны.

– За Вильгельма? – спросил я.

Неверно и некстати вышел мой вопрос. Нет, не за Вильгельма: отец Спиридон нашел в себе силу вынуть частицу…

– За то существо, – как выразился отец Спиридон.

И будучи не в силах выговорить «дьявол», рассказал мне, как он понимает «то существо» – причину войны.

В этот раз, опять как будто про отца Спиридона я записал в этом древнем городе другое сказание: в одной церкви служил священник живым людям обедни; когда плохо стало между этими живыми, священник скрылся и невидимый стал ночью служить людям умершим. Так и говорят в этом городе старые люди, когда слышат звон среди ночи: «Это невидимый батюшка служит обедню покойникам».

Вижу я нашу сибирскую степь далеко от рек судоходных и железных дорог, там, где отроги Алтая из ровной степи высятся к небу, будто синие шатры великанов. Верхами на маленьких лошадках, похожих на диких куланов, идем мы к пустынной горе Карадаг ловить охотничьих орлов-беркутов. У меня к седлу привязана охотничья сеть, у спутника моего, киргиза, в руке приманка: кровавое, дымящееся сердце только что убитого нами дикого барана-архара. В долине горы Карадаг мы ставим орлиную сеть так, чтобы в ее отверстия, когда падает сверху камнем орел за добычей, свободно мог бы он взлететь, но, распустив крылья, – остался бы в сетке. Внутри этого сетяного шатра мы оставляем сердце и сами прячемся в ближайшей пещере.

До рассвета в темной пещере знаменитый охотник на беркутов Кали все мне рассказывает про орлов. Как они на охоте ловят зайцев, ломают спину лисицам и, если с малолетства приучить, даже и волка останавливают. До рассвета мы потом беседуем про орлов. И вот, когда начинает светлеть и черная гора наверху зацветает, видим, как один орел делает круг над нашей долиной. Полет его такой спокойный, – кажется, будто это мальчики змей запустили и где-то держат невидимую нам нить. Он сделал круг над нашей долиной и скрылся на вершине горы: конечно, заметил добычу, но сразу не решился взять. Посоветовался там со своими, и вот снова делает круг и камнем, с шумом, падает на кровавое сердце.

Мы спешим к нему, – запутался, а повадки своей орлиной не бросает: клюв открытый шипит, сердито нахохлился, запрокинул назад голову и глаза мечут на нас черный огонь. Кали не обращает на это никакого внимания, обертывает его сеткой, как рыбу, подвешивает орла к с седлу, и с добычей мы возвращаемся рысью в аул. Радость в ауле большая: не часто попадают в сетку орлы и за хорошие деньги можно сбыть его богатому Мамырхану, любителю охоты с орлами. Только перед тем, как сбывать, нужно приручить орла и приучить его к нашей охоте на лисиц, зайцев и, может быть, на волков. И вот как мы приручаем орла и приучаем для нас ловить зайцев, ломать спины лисицам и на всем ходу останавливать волка.

В нашей юрте от стены к стене мы протягиваем бечеву, на середину ее сажаем орла, привязываем его за лапы к бечеве, надеваем на голову кожаную коронку и закрываем ею орлиные глаза. Слепой и привязанный орел сидит на веревочке, балансируя, как акробат, а веревочку нарочно всегда шевелят и дергают, чтобы ни на одну минуту орел не успокоился и не отдохнул.

Вокруг юрты, прислонившись спинами к подушкам, сидят, пьют кумыс киргизы-охотники, и среди них на самом почетном месте сидит, пьет кумыс и ест кувардок из жеребенка сам главный любитель орлиной охоты, владелец пяти тысяч голов лошадей, наш почетный гость, царь степной Мамырхан. Он глаз не сводит с орла, и чуть он успокоился, делает знак, и киргиз дернет за веревочку.

Напились охотники кумысу, наелись баранины, улеглись спать, но и тут нет покоя орлу: кому по своей нужде выйти из юрты, проходя, дернет за веревочку, и орел на пол-юрты взмахнет крыльями; кому забота на душе и выходит проверить, все ли целы бараны, не крадутся ли волки к ним, проходя мимо орла, дернет за веревочку. И кто, даже с боку на бок перевертываясь, заметил в покое орла, хлестнет по веревке нагайкой. Так проходит и день, и два. Задерганный, слепой и голодный, орел еле-еле сидит, нахохлился, распустил перья, вот-вот упадет и будет висеть на веревке, как дохлая курица. Тогда снимают с глаз его кожаную коронку и покажут – только покажут! – кусочек мяса. А потом опять оставят орла и это мясо вываривают и дают немного поклевать этого белого, вываренного, бескровного мяса. Продержат, продергают еще день-два, показывают кусок свежего, кровавого, дымящегося мяса и отпускают орла.