Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

(Билл Фрезер, сын судьи Фрезера из Веллингтона, наблюдал за гибелью лейтенанта де Прея из благословенного рва, заросшего мушмулой и кизилом, но, разумеется, помочь своему взводному ничем не мог, на что имелось множество причин, которые он добросовестно перечислил в своем рапорте, но которые мы разбирать здесь не станем ввиду изнурительной нудности такого занятия. Во время стычки с хазарскими партизанами в ущелье близ Chew-Foot-Calais (как произносят американские солдаты Чуфуткалэ, название укрепленной скалы) Перси прострелили бедро. Со странным облегчением обреченного на смерть человека он быстро уверил себя, что отделался раной в мякоть, что кость не задета. Потеря крови привела, как и в нашем случае, к обмороку, случившемуся, едва он заковылял, а вернее сказать, пополз к коренастым дубкам и колючим кустикам, под которыми его мирно поджидала другая беда. Когда через несколько минут к Перси – все еще графу Перси де Прею – возвратилось сознание, он был уже не один на грубом ложе из камушков и травы. Близ него сидел на корточках улыбчивый старый татарин в решительно неуместных под бешметом, но отчего-то успокоительно действующих синих американских джинсах. «Бедный, бедный, – бормотал добряк, покачивая обритой головой и посапывая. – Больно?» Перси на столь же примитивном русском ответил, что рана кажется ему не очень серьезной. «Карашо, карашо не больно», – произнес сердобольный старик и, подняв выроненный Перси автоматический пистолет, с простодушным удовольствием оглядел его, а затем выстрелил Перси в висок. (Почему-то так хочется, так всегда хочется узнать, каковы они – вереницы образов, проносящихся в сознании убиваемого человека, – они ведь где-то и как-то хранятся, в некой бескрайней библиотеке микрофильмов, запечатлевших последние мысли, уместившиеся меж двух мгновений: между (возьмем настоящий случай) мгновением, в которое рассудок его воспринял добродушные морщинки квазикраснокожего, лучившиеся над ним в безмятежном, почти неотличимом от Ладорского небе, и тем, когда он почувствовал, как стальное дуло с силой вдавливается в нежную кожу, как в осколки разлетается кость. Можно предположить, что мысли эти образуют своего рода сюиту для флейты, череду «ритмических тем», ну, скажем, такую: Жив – кто это? – штатский – сочувствие – жажда – дочка с кувшином – черт, это мой пистолет – не… et cetera или, скорее, нет cetera… между тем как Билл-Перебитая-Рука в судорожном страхе молится своему римскому богу, чтобы татарин, покончив с делом, убрался восвояси. Хотя, разумеется, самым бесценным в этой цепочке образов – после пери с кувшином – мог бы стать отмельк, облик, укол Ардиса.))

– Как странно, как странно, – пробормотал Ван, когда Кордула покончила с куда менее затейливым пересказом отчета, впоследствии полученного им от Билла Фрезера.

Какое странное совпадение! Виной ли тому смертоносные стрелы Ады, или это он, Ван, неведомо как изловчился, затеяв дуэль с манекеном, прикончить обоих ее ничтожных любовников?

Странно и то, что, слушая маленькую Кордулу, он не ощущал ничего, кроме, быть может, равнодушного удивления. Будучи в делах нежной страсти человеком узким, удивительный Ван, удивительный сын Демона мог в эти минуты думать только о том, как ему натешиться Кордулой при первой же человеческой, человеколюбивой возможности, при первом подспорье со стороны дьявола и дороги, – где уж было ему горевать об участи бедолаги, которого он к тому же толком не знал; и хоть на голубые глаза Кордулы раз-другой навернулась слеза, он отличнейшим образом сознавал, что и она редко видалась со своим двоюродным братом, да, если правду сказать, и относилась-то к нему с прохладцей.

Кордула сказала Эдмонду:

– Arrêtez près de [179]как его, да, «Альбион», le магазин pour messieurs [180]в Луге, – и в ответ на досадливые протесты Вана, твердо: – Ты же не можешь вернуться в цивилизованный мир в одной пижаме. Эдмонд выпьет кружку кофе, а я куплю тебе какую-нибудь одежду.

Она купила брюки и плащ. Он нетерпеливо дожидался ее в запаркованной машине и, дождавшись, попросил, чтобы она отвезла его в какое-нибудь местечко поукромнее, в котором можно будет переодеться, покуда Эдмонд, где б он ни находился, допивает вторую кружку.

Едва достигнув подходящей полянки, он перетащил Кордулу к себе на колени и овладел ею с таким удобством, с такими упоенными подвываниями, что она почувствовала себя тронутой и польщенной.

– Беспечная Кордула, – весело заметила беспечная Кордула, – похоже, дело пахнет новым абортом – encore un petit enfantôme, – как обыкновенно жаловалась, когда это случалось с нею, бедная горничная моей тетки. Я что-то не так сказала?

– Все так, – ответил Ван, ласково поцеловал ее, и они поехали обедать.

Ван провел целительный месяц в манхаттанской квартире Кордулы на Алексис-авеню. Два-три раза в неделю она исправно навещала мать в их семейном замке Мальбрук, но Ван не сопровождал ее ни туда, ни на множество происходивших в городе светских «гулянок», в которых она, девица легкомысленная и любящая развеяться, принимала участие; впрочем, некоторых вечеринок она теперь не посещала и стала решительно уклоняться от встреч с последним своим любовником (модным психотехником доктором Ф. З. Фрезером, кузеном везучего однополчанина П. де П.). Несколько раз Ван беседовал по дорофону с отцом (углубившимся в изучение мексиканских пряностей и променадов) и выполнил в городе несколько его поручений. Он часто водил Кордулу во французские рестораны, на английские фильмы и варангианские трагедии – и те, и другие, и третьи оказались выше всяких похвал, ибо Кордула наслаждалась каждым кусочком, каждым глотком, каждым взмахом руки и рыданием, равно и Ван находил чарующими ее бархатистые румяные щечки и по-райски лазурные райки празднично подкрашенных глаз, которым густые, иссиня-черные ресницы, удлиненные и загибавшиеся кверху у внешних уголков глазной щели, сообщали то, что модницы называют «арлекинским разрезом».

В одно из воскресений, пока Кордула еще нежилась в ароматической ванне (прелестное, до странного непривычное зрелище, которым он наслаждался по два раза на дню), Ван «нагишом» (шутливо облагороженное его подружкой слово «голый») впервые после месячного воздержания попробовал пройтись на руках. Он чувствовал себя вполне окрепшим и потому беспечно принял «первую позицию» посреди залитой солнцем террасы. В следующий миг он уже лежал на полу. Он предпринял еще попытку и вновь сразу потерял равновесие. Его охватило пугающее, пусть и иллюзорное ощущение, что левая рука стала короче правой, мелькнула кривая мысль: да сможет ли он вообще когда-нибудь снова танцевать на руках? Кинг-Винг предупреждал его, что два-три месяца без упражнений способны привести к необратимой утрате редкостного мастерства. В тот же день (два этих скверных события так навсегда и сцепились в его сознании) Вану случилось ответить на звонок; низкий голос спросил Кордулу – Ван счел его мужским, однако голос, как выяснилось, принадлежал прежней школьной товарке Кордулы, – та ловко изобразила восторг, но сделала Вану поверх трубки большие глаза и сочинила кучу причин, по которым встреча была невозможной.