Михаил Шолохов - Тихий Дон

За крашенной в голубое оградой стояли полураздетые казаки; с той стороны по дороге, засаженной каштанами, стекала во двор сотня – пополнение с Дона.

– Станица, здорово!

– Да, никак, ты, сват Александр?

– Он самый.

– Андреян! Андреян! Чертило вислоухий, не угадаешь?

– Поклон от жены, эй, служба!

– Спаси Христос.

– А где тут Борис Белов?

– В какой сотне был?

– В четвертой, никак.

– А откель он сам?

– С Затона Вешенской станицы.

– На что он тебе сдался? – ввязывается в летучий разговор третий.

– Стал быть, нужен. Письмо везу.

– Его, брат, надысь под Райбродами убили.

– Да ну?..

– Ей-бо! На моих глазах. Под левую сиську пуля вдарила.

– Кто тут из вас с Черной речки?

– Нету, проезжай.

Сотня вобрала хвост и строем стала посредине двора. Плотина загустела вернувшимися к купанью казаками.

Немного погодя подошли только что приехавшие из маршевой сотни. Григорий присел рядом с братом. Глина на плотине тяжко пахла сырью. По краю зеленой травой зацветала густая вода. Григорий бил в рубцах и складках рубахи вшей, рассказывал:

– Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой… Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули. – Голос у него жалующийся, надтреснутый, и борозда (ее только что, с чувством внутреннего страха, заметил Петро) темнела, стекая наискось через лоб, незнакомая, пугающая какой-то переменой, отчужденностью.

– Как оно? – спросил Петро, стягивая рубаху, обнажая белое тело с ровно надрезанной полосой загара на шее.

– А вот видишь как, – заторопился Григорий, и голос окреп в злобе, – людей стравили, и не попадайся! Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом. Мне зараз думается: ежли человека мне укусить – он бешеный сделается.

– Тебе-то приходилось… убивать?

– Приходилось!.. – почти крикнул Григорий и скомкал и кинул под ноги рубаху. Потом долго мял пальцами горло, словно пропихивал застрявшее слово, смотрел в сторону.

– Говори, – приказал Петро, избегая и боясь встретиться с братом глазами.

– Меня совесть убивает. Я под Лешнювом заколол одного пикой. Сгоряча… Иначе нельзя было… А зачем я энтого срубил?

– Ну?

– Вот и ну, срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По ночам снится, сволочь. Аль я виноват?

– Ты не обмялся ишо. Погоди, оно придет в чоку.

– Ваша сотня – маршевая? – спросил Григорий.

– Зачем? Нет, мы в Двадцать седьмом полку.

– А я думал – нам подмога.

– Нашу сотню к какой-то пехотной дивизии пристегивают, это мы ее догоняем, а с нами маршевая шла, молодых к вам пригнали.

– Так. Ну, давай искупаемся.

Григорий, торопясь, снял шаровары, отошел на гребень плотины, коричневый, сутуло-стройный, на взгляд Петра постаревший за время разлуки. Вытягивая руки, он головой вниз кинулся в воду; тяжелая зелень волны сомкнулась над ним и разошлась плесом. Он плыл к группе гоготавших посередине казаков, ласково шлепая ладонями по воде, лениво двигая плечами.

Петро долго снимал нательный крест и молитву, зашитую в материнское благословенье. Гайтан сунул под рубаху, вошел в воду с опасливой брезгливостью, помочил грудь, плечи, охнув, нырнул и поплыл, догоняя Григория; отделившись, они плыли вместе к тому берегу, песчаному, заросшему кустарником.

Движение холодило, успокаивало, и Григорий, кидая взмахи, говорил сдержанно, без недавней страсти:

– Вша меня заела. С тоски. Я бы дома теперя побывал: так и полетел бы, кабы крылья были. Хучь одним глазком глянул бы. Ну как там?

– Наталья у нас.

– А?

– Живет.

– Отец-мать как?

– Ничего. А Наталья все тебя ждет. Она думку держит, что ты к ней возвернешься.

Григорий фыркал и молча сплевывал попавшую в рот воду. Поворачивая голову, Петро норовил глянуть ему в глаза.

– Ты в письмах хучь поклоны ей посылай. Тобой баба и дышит.

– Что ж она… разорванное хочет связать?

– Да ить как сказать… Человек своей надеждой живет. Славная бабочка. Строгая. Себя дюже блюдет. Чтоб баловство какое аль ишо чего – нету за ней этого.

– Замуж бы выходила.

– Чудное ты гутаришь!

– Ничего не чудное. Так оно должно быть.

– Дело ваше. Я в него не вступаюсь.

– А Дуняшка?

– Невеста, брат! Там за этот год так вымахала, что не спознаешь.

– Ну? – повеселев, удивился Григорий.

– Истинный бог. Выдадут замуж, а нам и усы в водку омакнуть не придется. Убьют ишо, сволочи!

– Чего хитрого!

Они вылезли на песок и легли рядом, облокотившись, греясь под суровеющим солнцем. Мимо плыл, до половины высовываясь из воды, Мишка Кошевой.

– Лезь, Гришка, в воду!

– Полежу, погоди.

Зарывая в сыпкий песок жучка, Григорий спросил:

– Про Аксинью что слыхать?

– Перед тем как объявили войну, видал ее в хуторе.

– Чего она туда забилась?

– Приезжала к мужу имение забирать.

Григорий кашлянул и похоронил жучка, надвинув ребром ладони ворох песку.

– Не гутарил с ней?

– Поздравствовался только. Она гладкая из себя, веселая. Видать, легко живется на панских харчах.

– Что ж Степан?

– Отдал ее огарки. Ничего обошелся. Но ты его берегись. Остерегайся. Мне переказывали казаки, дескать, пьяный Степан грозился: как первый бой – даст тебе пулю.

– Ага.

– Он тебе не простит.

– Знаю.

– Коня себе справил, – перевел Петро разговор.

– Продали быков?

– Лысых. За сто восемьдесят. Купил за полтораста. Конь куда тебе. На Цуцкане купили.

– Хлеба как?

– Добрые. Не довелось вот убрать. Захватили.

Разговор перекинулся на хозяйство, утрачивая напряженность. Григорий жадно впитывал в себя домашние новости. Жил эти минуты ими, похожий на прежнего норовистого и простого парня.

– Ну, давай охолонемся – и одеваться, – предложил Петро, обметая с влажного живота песок, подрагивая. Кожа на спине его и руках поднялась пупырышками.

Шли от пруда толпой. У забора, отделявшего сад от двора имения, догнал их Астахов Степан. Он на ходу расчесывал костяной расческой свалявшийся чуб, заправляя его под козырек; поравнялся с Григорием.

– Здорово, приятель!

– Здравствуй. – Григорий приотстал, встречая его чуть смущенным, с виноватцей взглядом.

– Не забыл обо мне?

– Почти что.

– А я вот тебя помню, – насмешливо улыбнулся Степан и прошел не останавливаясь, обнял за плечо шагавшего впереди казака в урядницких погонах.

Затемно из штаба дивизии получили телефонограмму с приказанием выступить на позицию. Полк смотался в каких-нибудь четверть часа; пополненный людьми, с песнями пошел заслонять прорыв, продырявленный мадьярской кавалерией.

При прощании Петро сунул брату в руки сложенный вчетверо листок бумаги.

– Что это? – спросил Григорий.

– Молитву тебе списал. Ты возьми…