Николай Сумишин - Горельеф

Антик вдруг умолк. Сел, взял снова ложку, покрутил ее в руке, но есть не стал.

- Может, ты вспомнишь, как моего Марка убили? - с надеждой спросила Кылына.

- Помню, первый наш бой помню. Первый и последний... Как телята, мы тогда столпились возле колючей проволоки. А проклятый фашист косит из пулемета. Тут Марко и упал на проволоку... А мне руку просадило, во, показал Антик на шрам выше ладони. - Тогда и взяли меня...

Кылына собрала посуду в корзинку. Глаза влажные от слез.

- Ну, я пойду, вечером Михася пришлю, ведь что это за еда.

- Спасибо, Кылынка... Если бы не ты, то и жить не жил бы.

И снова - тук! тук! - над селом, над всей округой.

Кылына бежит улицей, глаза - в землю. Возле Максимовой криницы остановила ее Марийка Тодошина. Она стояла у калитки и поджидала женщин, чтобы идти в поле.

- Как он там? - спросила тихо.

- Не знаю, что и думать. Какой-то бес вселился в него: так и поджигает, так и поджигает. Память его вернулась... О моем рассказал, - Кылына вытерла слезу. - Нездоров Антик, Марийка, весь в горячке.

- Но ведь работает! Хотели его вчера Максим с Варивоном забрать, пусть бы отдохнул немного, но куда там! Не подпускает никого и близко... Вот я и думаю: какое желание надо иметь, чтобы ни за что так трудиться.

- Умелый! Смотри, что оно вырисовывается.

- В плену он подручным у мастера был, вот и набрался.

То здесь, то там начали появляться у калиток марковчане, головы вверх.

- Вот тебе и Антик! Вон что выделывает!

- Да, свечка его горит ясно...

...Солнце уже за камень прячется, тень от него, вначале дрожащая, а потом загустевшая, как вода Коптяйки, ложится на Марки.

Антик спешит. Болят грудь и голова. Сердце будто кто-то клещами сжал.

Вот уже и вечер упал на ущелье. Ползет выемками упрямо выше и выше. Антик и молотка уже не видит.

Опускается на землю, садится на широкую лавку-топчан. Болезненным близоруким взглядом ощупывает руки:

- Еще неделю-две...

Белячок вертится возле ног, поскуливает, потом лает и бежит вниз. Вскоре из темноты выплывает Михась:

- Вот, дядечка, это мама вам передали, это тетка Марийка, это Зинка, это бабка Ганка... Посуду мама завтра заберут, а я побежал.

И нет Михася. Но, видимо что-то вспомнив, показывается вновь из темноты:

- Дядечка, дядечка, женщину мы узнали, а солдат - кто?

- Солдат? Солдат... Иванко.

- Это какой?

- Как "какой"? Он здесь стоит, а я вот здесь. И фашисты в черных мундирах... Нет, нет, тверд наш Иванко, как камень, крепкий, как дуб... "Ну, а ты?" - подбегает ко мне один. "Я - подручный", - говорю ему. "А-а, подручный!" - и начинают руки выкручивать, зубы выбивать... - Глаза Антика застыли. И сверкают в темноте, как металл. - Но ничего, я отблагодарю. - Он взглянул на камень, нависший над пропастью. - Все отдам до капли...

Михась тихонько уходит, а Антик долго еще с кем-то разговаривает. Затем укладывается на лавку-топчан, так и не дотронувшись до еды.

...Антик вырубил не самого Иванка, а тень его. А рядом женщину, печальную, чего-то ждущую. Пусть ждет, как и все ждут, и надеется. Пусть тревожная надежда держит ее на свете, хотя мы и знаем, что сын ее убит...

Не поднялась рука Антика на эту надежду. Далеко-далеко в тумане упал солдат, а мать ждет...

Людская скорбь льется-сеется через густое сито, сплетенное из солнечных лучей.

Материнская скорбь, вечная, как эти горы, падает на село, на притихших сельчан.

- По-ученому это называется горельеф, - нарушил кто-то долгое молчание.

- Да и видно: человек горе льет.

- Ждала, ждала, да и застыла в том ожидании...

Антику все безразлично. Лежит на лавке-топчане, улыбается.

Прибежала Кылына с узлами, одета по-праздничному:

- Ой, Антик, что там творится! Народу!.. Даже из Васильковского района есть. Из области в белых шляпах наехало. Максим их ведет сюда... Иди поешь. Сегодня воскресенье, так я вареничков с вишнями наварила. Иди же, Антик, а то ведь придут, как же тогда есть...

И тут взгляд ее упал на Белячка: пес тихо-тихо сидел возле Антика.

- Да ты что, Антик, а? Ты что! Вон сколько к тебе людей пришло, ты только взгляни!..