Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

Есть точка зрения, с которой всякий сборник, – стихов, рассказов или статей, – бессмыслица. Автор не может не смотреть на него, в иные минуты, с досадой. В самом деле: собирают разбросанные по длинному прошлому, разделенные временем, дни, часы – и преподносят их в одном узле (в одной книжке) – сегодня. Перспектива ломается, динамика насильственно превращается в статику, образ искажен, – ничего нет.

Но есть другой, более верный, взгляд на «сборник»: взгляд исторический. Надо уметь чувствовать время; надо помнить, что история везде и все в истории – в движении. Последняя мелочь – и она в истории, и она может кому-нибудь пригодиться, если только будет на своем месте. Всякий вчерашний день – история, а всякий «сборник» именно вчерашний день.

Я не отрекаюсь ни от одной заметки в моей книге, хотя вся книга – исторична, вся – вчерашний день. Отрекаться от какого бы то ни было прошлого – опасно: это отречение ведет к потере и настоящего, и будущего. Я стою лишь за необходимость сохранения перспективы – во всех случаях «сборников»; исключаю те, конечно, которые «написаны сразу». Есть нынче и такие. Но это уже не сборники.

«Литературный дневник» – отнюдь не только мой «вчерашний день». Почти все статьи были написаны в последние годы староцензурной, предреволюционной России, в них есть капля и ее «вчерашнего дня». Журнал «Новый путь» (903905), для которого, главным образом, писались эти статьи, родился и жил в особо любопытных условиях. Он был стиснут всевозможными цензурами, как ни один из его современников. Правительственную он нес вдвойне: светскую, тяжесть которой, при Сипягине и Плеве, достаточно известна, и, кроме нее, – духовную; эта не всем знакома, не все знают, что она доходит буквально до варварства. Но кроме них – у «Нового пути» была еще третья цензура, самая, может быть, для нас, сотрудников этого журнала, – тяжелая: цензура тех, кого мы любили, как друзей, но кто нас часто считал врагом.

В те недавние – и такие давние! – исторические времена вся литературная, вся интеллигентная, более или менее революционно настроенная, часть общества крепко держалась, в своем сознании, устоев материализма. Одному Влад. Соловьеву позволялось говорить о Боге, причем его никто не слушал. «Идеалистов» еще не было на горизонте, декаденты жили скромными отщепенцами. Всякое слово мистики считалось безумием, а слово религии – предательством. Новый же путь встал против материализма, и одной из задач его было – доказать, что «религия» и «реакция» еще не синонимы. Задача, в сущности, скромная, но при тогдашних условиях – почти не выполнимая. Работники «Нового пути», сдавленные с трех сторон, должны были вырабатывать уже не «эзоповский» язык, – а совсем какой-то неслыханный. Это, конечно, не удавалось. Проходить между тремя, да еще столь разнообразными, цензурами, не задев ни одной, – нелегко. Духовная цензура запрещала прямо темы, выбрасывала все целиком. Выдумывались другие, что-нибудь «около»; тогда, из пропущенной «духовенством» статьи, – светская цензура выкидывала кусками и фразами как раз то, чем мы наиболее дорожили; и, в конце концов, третья цензура часто была права, находя «Новый путь» недостаточно живым, упрекая нас чуть не в «клерикализме».

Вскоре к трем цензурам прибавилась и четвертая: цензура начинающих оперяться декадентов. И они были нашими друзьями; но и против них мы шли, потому что их «религия», – эстетизм, обожествление «чистого искусства», – была для нас неприемлема. Мы хотели создать другие ценности, не признавали «красоту» – высшей и всеобъемлющей. Время для такого сознания не пришло (может быть, и теперь еще не пришло), – «Новый путь» не мог жить между четырьмя сдвигающимися стенами, – по его слабые попытки имели свое значение, хотя бы самое малое, и потому я рассказываю его историю, исторические условия, при которых он жил и при которых были написаны статьи моего «сборника».

С тех пор многое переменилось… А иногда кажется, что не только не многое, а почти ничего не переменилось. Если бы сегодня возродился «Новый путь» – то ведь это было бы не буквально то же, но соответствующий своему времени «Новый путь»; и он, конечно, опять встал бы в те же отношения со всеми цензурами; только борьба, вероятно, была бы ярче и открытее. Сегодняшний день всегда ярче и открытее вчерашнего. Если бы это не было правилом (с исключениями, правило подтверждающими) – то не стоило бы и жить.

Сегодняшнего «Нового пути» с его сегодняшней борьбой еще нет, однако; этого не следует забывать, не следует к прошлому прилагать современную мерку, предъявлять сегодняшние требования, – словом, нельзя смотреть на «сборник» мой не с «исторической» точки зрения.

Что касается статей о русской литературе, написанных позднее, для журналов чисто эстетических, – то хотя и эти статьи, в известном смысле, тоже «вчерашний день» – их историзм еще очень неясен. Может быть потому, что в литературе вчерашний день, – вернее вчерашний вечер, – замедлил, длится, и нового утра нет. Оно будет, – но пока его еще нет. Городецкие да Ценские, Блоки да Горькие, имитаторы да стилизаторы, экспроприасты да ориасты – разве это не вчерашний день, не петербургская майская заря, противоестественно горящая в небе, когда ей следовало бы давно умереть?

Впрочем, пусть ее. На то мы и Россия, чтобы у нас заря вечерняя повстречалась с утренней – старое ввивалось в повое. Пусть кажется иногда, что жизнь медлит… Мы знаем, что она не останавливается. И не будем ребячески неблагодарны к нашему прошлому: оно отходит, рождая будущее. Отходит, уча нас жить во имя будущего.

1908

1901

Знаю, меня упрекнут в легком, поверхностном отношении к вопросу громадной важности. Но ведь я не берусь ничего решать; я только выскажу свои, может быть, отрывочные мысли, с осторожностью касаясь предмета, который, конечно, требует серьезного и специального изучения. Пусть же простят мне люди, отдавшие себя жизни, запятые тем, как напитать своих братьев хлебом телесным, удрученные мыслью о всеобщем равенстве, количестве рабочих часов и т. д. Они не сочтут себя моими единомышленниками; а между тем, мне кажется, что они правы, если, ни в чем не изменяя своих мыслей, еще прибавят к ним нечто, логически необходимое.

Те же, кто считаются моими единомышленниками, – упрекнут меня в другом: они скажут, что я повторяю старые, известные мысли, сделавшиеся общими местами. Потому что я буду говорить о хлебе для тела и хлебе для духа, о их равноправности, равнонеобходимости в каждый данный момент для каждого человека, о их фактической жизни. А для этого уже есть готовые, часто повторяемые слова и фразы: «Надо соединить жизнь и религию! Надо освятить жизнь! Надо религию сделать жизненной! Надо все любить!»