Александр Герцен - Том 2. Статьи и фельетоны 1841–1846. Дневник

20. Говорят, Уваров общий отчет за управление министерства просвещения за десятилетие заключает предложением расширить свободу книгопечатания и, след., изменить ценсурные учреждения. Конечно, это делается для славы, для того, чтоб даже в Европе поговорили, но, тем не менее, что за путаница хорошего и дурного во всем управлении, в каждом государственном лице? Нет определенных воззрений, нет определенных целей – и вечный тип Хлестакова, повторяющийся от волостного писаря до царя. Дух подражания европейцам нас не оставил, мы всё еще, как мещанин в дворянстве, хвастаемся, что мы образованны, и стараемся заявить, что имеем либеральные идеи. Между тем их нет, так как нет образования. Но и вражды против идей нет. Оттого выходит, что такой-то с спокойной совестью говорит и делает в трех разных смыслах, нисколько не замечая того. Разумеется, этот недостаток всего заметнее в значительных людях. Наши вельможи не умеют себя держать ни относительно нас, ни относительно служащих, всего менее относительно иностранцев: или troppo или troppo poco [260], или дерзко, или фамильярно, или грубо, или унизительно учтиво. Они не свободны в своих манерах, потому что они играют роль, а не в самом деле аристократы. Один из самых лучших магнатов, граф Строганов, исполненный личного благородства и пр., со всем тем впадает иногда в страшные нелепости, желая à propos de bottes [261]вдруг представить из себя лорда тори и забывая, что полчаса перед тем он посмеялся над английским торизмом и излагал вещи человеческие без всяких предрассудков касты. Таковы все, и князь Дмитрий Владимирович Голицын, слывущий либералом и как premier gentilhomme de l’empire [262]. Ein gutes Herz, verwirrte Fantasie; das heißt auf Deutsch: ein Narr war Lamettrie [263]. А не выражает ли все это вместе, что мы не устоялись? Брожение странное, уродливое гетерогенных элементов.

Ал. Ал. Тучков чрезвычайно интересный человек, с необыкновенно развитым практическим умом. У нас это большая редкость, – мы или животные или идеологи, как и аз грешный Ничем не занимаемся или занимаемся всем на свете. Еще более интересный потому, что очевидец и долею актер в трагедии следствия по 14 декабря, – актер, как подсудимый, разумеется. Характеристические подробности! Рассказы об этом времени – наша genesis [264], эпопея. Когда-нибудь надобно записать подробности.

28. Завтра выйдет в Петербурге 3 № «Отечественных записок», в котором моя статья о романтизме. Я пробежал ее. Или ценсура ее изуродует, или эта статья может принести последствия. Может, третью ссылку. Горько будет, но я готов. Я окреп и возмужал в последнее время, мне нужен досуг, и я теперь более, нежели когда-либо, надеюсь на огромную силу души Natalie. Странная жизнь! Но жребий брошен, я не могу жить иначе, нечто похожее на призвание заставляет поднимать голос, а они не могут вынести человеческого голоса. Влияние, которое делает мой голос, убеждает всем жертвовать, ибо, кроме его, я ни к чему не призван. Ссылка заставит смолкнуть. Надобно предпринять труд продолжительный. А любимая мечта, последнее желание личное – путешествие! И вдруг вместо ссылки дозволение ехать. И счастье и несчастье, втесняемые внешней неразумной силой, противны и оскорбительны. В обоих случаях личность человека подавлена.

Март месяц.

4. Еще ужасное и тяжелое объяснение с Н<���аташей>, – я думал, все окончено, давно окончено; но в сердце женщины не скоро пропадает такое оскорбление. Она плакала, отчаянно, горько плакала, я уничтожал себя; сострадание, любовь, мучительное угрызение, бешенство, безумие – все разом терзало меня. Сегодня я проснулся в ознобе, весь больной, в какой-то ломоте во всем теле. Если б была молитва! В какую пропасть стащил я ее, которая не могла представить себе возможность такого падения. Гнусно, отвратительно! Когда я смотрю пристально на себя и разоблачаю все гадкое, мне является потребность сильная идти ко всем любящим меня и сказать: «Прежде посмотрите, вот ваш друг!» Да, и это из самолюбия, мне больнее всего их неправая оценка. Еще пять, шесть таких сцен, и я сойду с ума, а она не переживет. Ночь, ночь, темно, скверно, тяжело. Но что же ей, когда я так чисто покаялся, когда это уже давнопрошедший факт? Зачем подрываться под другого? Зачем? Глупо, и тут любовь, но в другом виде, любовь-Немезида. Чтоб довершить все, чтоб дать последний удар в самую грудь, я вспомнил, что вчера было 3 марта. 3 марта 1838 года я не был раскаивающимся и гадким, она не была убитая и невольно карающая. Тогда мы увиделись впервые после разлуки. Все было светло, свято, прекрасно. Жизнь сулила одно блаженство. Зачем же я допустил змеиное жало? Где мне прибрать черное слово, которым бы я мог выразить мое состояние?

10. Кажется, живешь себе так, ничего важного не делаешь, semper idem ежедневности, а как только пройдет порядочное количество дней, недель, месяцев – видишь огромную разницу воззрения. Доселе я тридцать лет не останавливался. Рост продолжается, да, вероятно, и не остановится. Последнее время я пережил целую жизнь, и все мрачное переработается во мне в ткань светлую, лишь бы она не страдала, лишь бы она умела примириться, забыть. Мне так страшны ее страдания, – за что она, бедная, за всю высоту, чистоту купила слезы? – Но неужели любовь не врачует? Неужели моя любовь слаба?

13. Ее страдания, ее сомнения уничтожают меня. Я пал, je suis flétri [265]в ее глазах, ее мучит это, она сама унижена в моем унижении, полное доверие потрясено! Время, моя беспредельная любовь уврачуют, быть может. Я понимаю, что раскаянием, слезами я очистился. Мы вместе оплачем, вместе погрустим; но теперь она часто хуже, нежели грустит. Вчера мне было ужасно тяжело. И в такие минуты я, долго изнемогая, дохожу до мыслей слабых. Мне бы хотелось уехать одному из Москвы, не видать, не знать и отдохнуть так. Мне становится страшно в комнате, – мне больно смотреть на игру Саши, он так беззаботен, весел. Да чья же грудь не найдет в себе полного примирения за такое полное раскаяние? Ее страдания, ее сомнения тем страшнее, что вся религиозная сторона упования, успокоения в ней. Иной религии я не знаю. Вера в человечество, вера в всеобщее слишком широка, слишком безлична; она свята мне, но я говорю об индивидуальном веровании, об частном возношении и спокойствии.

Вторая статья также принята с рукоплесканием. Меня, если б знали во всех изгибах, поставили бы, может, на одну доску с Бакуниным, т. е. талант и дрянной характер. La nature ne fait jamais un pas qui ne soit en tous sens (Buffon) [266].

14. Когда человек с глубоким сознанием своей вины, с полным раскаянием и отречением от прошедшего просит, чтоб его судили, распяли – он не возмутится никаким приговором. Он вынесет всякое наказание, – поверженный в прахе, слезами раскаяния, мучительными угрызениями, он смирён и понимает, что наказание должно быть, что это справедливость. Еще более он тут же подозревает, что ему легче будет по ту сторону наказания, что казнь примиряет, замыкает, отрезывает прошедшее от грядущего. Да, он не возмутится, а кротко примет казнь. Но сила карающая должна на том и остановиться; если она будет продолжать карать, если она беспрестанно будет ему напоминать всю гнусность его поступка – по страшному реактивному действию падший возмутится, он себя сам начнет реабилитировать. Отчасти это понятно, что он прибавит к своему раскаянию? Чем ему иначе примириться? Невинный имеет перед виноватым такой страшный шаг вперед, что он не может быть довольно снисходителен. Дело человеческое – посадить виновного (если его раскаяние чисто) возле, погрустить о его падении и показать ему же, что он все еще обладает всеми силами уничтожить сделанное раскаянием, что достоинство человеческое в нем не подавлено. Человек, которого удостоверят, что он сделал смертный грех, которому нет прощенья, должен зарезаться или глубже погрязнуть в пороки, иного выхода ему нет.