Александр Герцен - Том 4. Художественные произведения 1842-1846

– Это не нашей телеги скрип; стучат в ворота, треба, мол, верно, какая-нибудь.

– Не вставайте, матушка, я схожу посмотреть, – да и вышел; отворяю калитку, пореченский голова стоит, немножко хмельной.

– Что ты, Макар Лукич?

– Да что, – говорит, – дело-то неладно, вот что.

– Какое дело? – спросил я, а сам дрожу всем телом, как в лихорадке.

– Вестимо, насчет отца диакона.

Я бросился к телеге: на ней лежал батюшка без движения.

– Что с ним такое?

– А бог его ведает, все был здоров, да вдруг что ни есть прилучилось. Мы внесли батюшку в комнату; лицо его посинело, я тер его руки, спрыскивал водой; мне показалось, что он хрипит; я за пьяным портным, – на этот раз он еще был довольно трезв; схватил ланцет, бинт и побежал со мною. Раза три просек руку, кровь не идет; я стоял ни живой ни мертвый. Портной вынул табакерку, понюхал, потом начал грязным платком обтирать инструмент.

– Что? – спросил я каким-то не своим голосом.

– Не нашего ума дело-с. Кондрашка-то сильно хватил вашего батюшку, – отвечал он.

Матушка упала без чувств, у меня сделался озноб, а ноги так и подкашивались.

После смерти отца матушка не препятствовала, и я выхлопотал себе, наконец, увольнение из семинарии и вступил в медико-хирургическую академию студентом. Читая печатную программу лекций, я увидел, что адъюнкт, если останется время, будет читать студентам, оканчивающим курс, общую психиатрию. Что такое психиатрия? Товарищи объяснили мне, что это наука о душевных болезнях. Я с нетерпением ждал конца года и, хотя мне еще не приходилось слушать психиатрию, явился на первую лекцию адъюнкта. Но я тогда так мало был образован по медицинской части, что почти ничего не понял, хотя и слушал с таким вниманием, что до сих пор помню красноречивое вступление адъюнкта. «Психиатрия, – говорил он, – бесспорно, самая трудная часть врачебной науки, самая необъясненная, самая необъяснимая, но зато нравственное влияние ее самое благотворное. Ни метафизика, ни философия не могут так ясно доказать независимость души от тела, как психиатрия. Она учит, что все душевные болезни – расстройства телесные, она учит, следовательно, что без тела, без этой скудельной оболочки, дух был бы вечно здрав», и проч. Я уже в семинарии знал Вольфиеву философию, но совершенно ясно изложения адъюнкта не понимал, хотя и радовался, что самая медицина служит доказательством высших метафизических соображений.

Когда я порядком изучил приуготовительные части, я стал мало-помалу делать собственные наблюдения над одержимыми душевными болезнями, тщательно записывая все виденное в особую книгу. Воскресные и праздничные дни проводил я почти всегда в доме умалишенных. И все наблюдения мои вели постоянно к мысли, поразившей меня при созерцании спящего Левки, т. е. что официальные, патентованные сумасшедшие в сущности и не глупее и не поврежденнее всех остальных, но только самобытнее, сосредоточеннее, независимее, оригинальнее, даже, можно сказать, гениальнее. Странные поступки безумных, их раздражительную злобу объяснял я себе тем, что все окружающее нарочно сердит их и ожесточает беспрерывным противоречием, жестким отрицанием их idée fixe. Замечательно, что люди делают все это только в домах умалишенных; вне их существует между больными какое-то тайное соглашение, какая-то патологическая деликатность, по которой безумные взаимно признают пункты помешательства друг в друге. Да, все несчастие явно безумных – их гордая самобытность и упрямая неуступчивость, за которую повально поврежденные мстят им со всею злобою слабых характеров, запирают в клетки отклонившихся от общего безумия и поливают их холодной водой. – Объясню примерами. Главный доктор в заведении, добрейший немец в мире, – без сомнения более поврежденный, чем половина больных его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Больные не любили его оттого, что он сам, стоя на одной почве с ними, вступал всегда в соревнование.

«Я китайский богдыхан!» – кричал ему один больной, привязанный на толстой веревке, которая по необходимости ограничивала богдыханскую власть его. «Ну когда же китайский император сидит на веревке?» – отвечал добрейший немец с пресерьезным видом, как будто он сам сомневался, не действительно ли китайский богдыхан перед ним. Больной выходил из себя, слыша возражение, скрежетал зубами, кричал, что это Вольтер и иезуиты посадили его на цепь, и долго не мог потом успокоиться. Я, совсем напротив, подходил к нему с видом величайшего подобострастия. «Лазурь неба, прозрачнейший брат солнца, – говорил я ему, – позволь мне, презренному червю, грязи, отставшей от бессравненных подошв твоих, покапать холодной воды на светлое чело твое, да возрадуется океан, что вода имеет счастие освежить почтенную шкуру, покрывающую белую кость твоего черепа…» И больной улыбался и позволял с собою (делать) все, что я хотел. Обращаю особенное внимание на то, что я для этого больного не делал ничего особенного, а поступал с ним так, как все добрые люди поступают друг с другом везде – на улице, в гостиной и пр. Надобно заметить, что в заведение ездил один тупорожденный старик, воображавший, что он гораздо лучше докторов и смотрителей знает, как надобно за больными ходить, и всякий раз приказывал такой вздор, что за него делалось стыдно; однако главный доктор слушал его до конца и не говорил ему, что все это вздор, не дразнил его, а китайского богдыхана дразнил. Где же тут справедливость?

Продолжая мои наблюдения, я открыл, что между собой нередко сумасшедшие признают друг друга. Так, например, в V палате жили восемь человек легко помешанных в большой между собою дружбе. Один из них сошел с ума на том, что он сверх своей порции имеет призвание есть по полупорции у всех товарищей, основывая (пресмешно) свои права на том, что его отец умер от объяденья, а дед опился. Он так уверил своих товарищей, что ни один из них не смел есть своей порции, не отдав ему лучшую часть, не смел украдкой съесть, боясь угрызения совести. Когда изредка кто-либо из дерзких скептиков утаивал кусок, он гордо уличал преступного, и шесть остальные готовы были оттаскать злодея; они называли его вором, стяжателем; а глава общины до того добродушно верил в свое право, что, не имея возможности съедать все набранное, с величавой важностью награждал избранных их же едою. Нельзя же отказать в esprit d’ordre [70]этим безумным, так точно, как нельзя отказать в безумии людям, не только считающим себя здоровыми (самые бешеные собою совершенно довольны), но признаваемым за таких другими. Для убедительного доказательства присовокупляю отрывок моего журнала, предпослав оному следующую краткую диагностику безумия. Главные признаки расстройства умственных способностей состоят: α) в неправильном, но и непроизвольном сознании окружающих предметов; β) в болезненной упорности, стремящейся сохранить его хотя бы с явным вредом самому больному, и отсюда – γ) тупое и постоянное стремление к целям несущественным и упущение целей действительных.