Александр Герцен - Том 11. Былое и думы. Часть 6-8

На другой день было воскресенье, он ушел гулять с моим сыном, сделал у Калдези его дагерротип и принес мне его в подарок, а потом остался обедать.

Середь обеда меня вызывает один итальянец, посланный от Маццини, – он с утра отыскивал Гарибальди; я просил его сесть с нами за стол.

Итальянец, кажется, хотел говорить с ним наедине, – я предложил им идти ко мне в кабинет.

– У меня никаких секретов нет, да и чужих здесь нет, говорите, – заметил Гарибальди.

В продолжение разговора Гарибальди еще раз повторил, и притом раза два, то же, что мне говорил, когда мы ехали домой.

Он внутренно был совершенно согласен с Маццини, но расходился с ним в исполнении, в средствах. Что Гарибальди лучше знал массы, в этом я совершенно убежден. Маццини, как средневековый монах, глубоко знал одну сторону жизни, но другие создавал ;он много жил мыслью и страстью, но не на дневном свете; он с молодых лет до седых волос жил в карбонарских юнтах, в кругу гонимых республиканцев, либеральных писателей; он был в сношениях с греческими гетериями и с испанскими exaltados [9], он конспирировал с настоящим Каваньяком и поддельным Ромарино, с швейцарцем Джемсом Фази, с польской демокрацией, с молдо-валахами… Из его кабинета вышел благословленный им восторженный Конарский, пошел в Россию и погибнул. Все это так, но с народом, но с этим solo interprete della legge divina [10], но с этой густой толщей, идущей до грунта, т. е. до полей и плуга, до диких калабрийских пастухов, до факинов и лодочников, он никогда не был в сношениях; а Гарибальди не только в Италии, но везде жил с ними, знал их силу и слабость, горе и радость; он их знал на поле битвы и середь бурного океана и умел, как Бем, сделаться легендой: в него верили больше, чем в его патрона Сан-Джузеппе.

Один Маццини не верил ему.

И Гарибальди, уезжая, сказал:

– Я еду с тяжелым сердцем: я на него не имею влияния, и он опять предпримет что-нибудь до срока!

Гарибальди угадал: не прошло года, и снова две-три неудачные вспышки; Орсини был схвачен пиэмонтскими жандармами на пиэмонтской земле, чуть не с оружием в руках; в Риме открыли один из центров движения, и та удивительная организация, о которой я говорил [11], разрушилась. Испуганные правительства усилили полицию; свирепый трус, король неаполитанский, снова бросился на пытки.

Тогда Гарибальди не вытерпел и напечатал свое известное письмо: «В этих несчастных восстаниях могут участвовать или сумасшедшие, или враги итальянского дела».

Может, письма этого и не следовало печатать. Маццини был побит и несчастен, Гарибальди наносил ему удар… Но что его письмо совершенно последовательно с тем, что он мне говорил и при мне, в этом нет сомнения.

На другой день я отправился к Ледрю-Роллену. Он меня принял очень приветливо. Колоссальная импозантная фигура его, которой не надобно разбирать en détail [12], общим впечатлением располагала в его пользу. Должно быть, он был и bon enfant [13]и bon vivant [14]. Морщины на лбу и проседь показывали, что заботы и ему не совсем даром прошли. Он потратил на революцию свою жизнь и свое состояние – а общественное мнение ему изменило. Его странная, непрямая роль в апреле и мае, слабая в Июньские дни отдалила от него часть красных, не сблизив с синими. Имя его, служившее символом и произносимое иной раз с ошибкой [15]мужиками, но все же произносимое, реже было слышно. Самая партия его в Лондоне таяла больше и больше, особенно, когда и Феликс Пиа открыл свою лавочку в Лондоне. Усевшись покойно на кушетке, Ледрю-Роллен начал меня гарангировать [16].

– Революция, – говорил он, – только и может лучиться (rayonner) из Франции. Ясно, что, к какой бы стране вы ни принадлежали, вы должны прежде всего помогать нам для вашего собственного дела. Революция только может выйти из Парижа. Я очень хорошо знаю, что наш друг Маццини не того мнения, – он увлекается своим патриотизмом. Что может сделать Италия с Австрией на шее и с Наполеоновыми солдатами в Риме? Нам, надобно Париж; Париж – это Рим, Варшава, Венгрия, Сицилия, и, по счастью, Париж совершенно готов – не ошибайтесь – совершенно готов! Революция сделана – la révolution est faite: c’est clair comme bonjour [17]. Я об этом и не думаю, я думаю о последствиях, о том, как избегнуть прежних ошибок…

Таким образом он продолжал с полчаса и вдруг, спохватившись, что он и не один и не перед аудиторией, добродушнейшим образом сказал мне:

– Вы видите, мы с вами совершенно одинакого мнения.

Я не раскрывал рта. Ледрю-Роллен продолжал:

– Что касается до материального факта революции, он задержан нашим безденежьем. Средства наши истощились в этой борьбе, которая идет годы и годы. Будь теперь, сейчас в моем распоряжении сто тысяч франков – да, мизерабельных сто тысяч франков, – и послезавтра, через три дня революция в Париже.

– Да как же это, – заметил я наконец, – такая богатая нация, совершенно готовая на восстание, не находит ста тысяч, полмиллиона франков?

Ледрю-Роллен немного покраснел, но не запинаясь отвечал:

– Pardon, pardon. Вы говорите о теоретических предположениях , в то время как я вам говорю о фактах, о простых фактах.

Этого я не понял.

Когда я уходил, Ледрю-Роллен, по английскому обычаю, проводил меня до лестницы и, еще раз подавая мне свою огромную, богатырскую руку, сказал:

– Надеюсь, это не в последний раз, я буду всегда рад… Итак, au revoir.

– В Париже, – ответил я.

– Как в Париже?

– Вы так убедили меня, что революция за плечами, что я, право, не знаю, успею ли я побывать у вас здесь.

Он смотрел на меня с недоумением, и потому я поторопился прибавить:

– По крайней мере я этого искренно желаю; в этом, думаю, вы не сомневаетесь.

– Иначе вы не были бы здесь, – заметил хозяин, и мы расстались.

Кошута в первый раз я видел, собственно, во второй раз. Это случилось так. Когда я приехал к нему, меня встретил в парлоре [18]военный господин, в полувенгерском военном костюме, с извещением, что г. губернатор не принимает.

– Вот письмо от Маццини.

– Я сейчас передам. Сделайте одолженье. – Он указал мне на трубку и потом на стул. Через две-три минуты он возвратился.

– Г. губернатор чрезвычайно жалеет, что не может вас видеть сейчас: он оканчивает американскую почту ; впрочем, если вам угодно подождать, то он будет очень рад вас принять.

– А скоро он кончит почту?

– К пяти часам непременно.

Я взглянул на часы – половина второго.

– Ну, трех часов с половиной я ждать не стану.

– Да вы не приедете ли после?

– Я живу не меньше трех миль от Ноттинг-Гилля. Впрочем, – прибавил я, – у меня никакого спешного дела к г. губернатору нет.

– Но г. губернатор будет очень жалеть.

– Так вот мой адрес.

Прошло с неделю. Вечером является длинный господин. с длинными усами – венгерский полковник, с которым я летом встретился в Лугано.