Александр Герцен - Том 11. Былое и думы. Часть 6-8

Он слегка улыбнулся и тотчас продолжал:

– Давно не слыхал я никакой вести о родном крае, об наших, об университете; вы, вероятно, знали Редкина и Крюкова.

Я смотрел на него. Лицо его было старо, старше лет; видно было, что под этими морщинами много прошло и прошло tout de bon [479], т. е. умерло, оставив только свои надгробные следы в чертах. Искусственный клерикальный покой, которым, особенно монахи, как сулемой, заморяют целые стороны сердца и ума, был уже и в его речи и во всех движениях. Католический священник всегда сбивается на вдову: он так же в трауре и в одиночестве, он так же верен чему-то, чего нет, и утоляет настоящие страсти раздражением фантазии.

Когда я ему рассказал об общих знакомых и о кончине Крюкова, при которой я был, о том, как его студенты несли через весь город на кладбище, потом об успехах Грановского, об его публичных лекциях – мы оба как-то призадумались. Что происходило в черепе под граненой шапкой – не знаю, но Печерин снял ее, как будто она ему тяжела была на эту минуту, и поставил на стол. Разговор не шел.

– Sortons un peu au jardin, – сказал Печерин, – le temps est si beau, et c’est si rare à Londres [480].

– Avec le plus grand plaisir [481]. Да скажите, пожалуйста, для чего же мы с вами говорим по-французски?

– И то! Будемте говорить по-русски; я думаю, что уже совсем разучился.

Мы вышли в сад. Разговор снова перешел к университету и Москве.

– О, – сказал Печерин, – что это было за время, когда я оставил Россию, – без содрогания не могу вспомнить!

– Подумайте же, что теперь делается; наш Саул совсем сошел с ума после 1848. – И я ему передал несколько гнуснейших фактов.

– Бедная страна, особенно для меньшинства, получившего несчастный дар образования. А ведь какой добрый народ: я часто вспоминаю наших мужиков, когда бываю в Ирландии: они чрезвычайно похожи; кельтийский землепашец – такой же ребенок, как наш. Побывайте в Ирландии, вы сами убедитесь вэтом.

Так длился разговор с полчаса; наконец, собираясь оставить его, я сказал ему:

– У меня есть просьба к вам.

– Что такое? Сделайте одолжение.

– У меня были в руках в Петербурге несколько ваших стихотворений; в числе их есть трилогия «Поликрат Самосский», «Торжество смерти» и еще что-то; нет ли у вас их, или не можете ли вы мне их дать?

– Как это вы вспомнили такой вздор? Это незрелые, ребяческие произведения иного времени и иного настроения.

– Может, – заметил я, улыбаясь, – поэтому-то они мне и нравятся. Да есть они у вас или нет?

– Нет, где же!..

– И продиктовать не можете?

– Нет, нет, совсем нет.

– А если я их найду где-нибудь в России, печатать позволите?

– Я, право, на эти ничтожные произведения смотрю, точно будто другой писал; мне до них дела нет, как больному до бреда после выздоровления.

– Коли вам дела нет, стало, я могу печатать их, положим, без имени?

– Неужели эти стихи вам нравятся до сих пор?

– Это мое дело; вы мне скажите, позволяете мне их печатать или нет?

Прямого ответа он и тут не дал, я перестал приставать.

– А что же, – спросил Печерин, когда я прощался, – вы мне не привезли ничего из ваших публикаций? Я помню в журналах говорили, года три тому назад, об одной книге, изданной вами, кажется, на немецком языке.

– Ваше платье, – отвечал я, – скажет вам, по каким соображениям я не должен был привезти ее; примите это с моей стороны за знак уважения и деликатности.

– Мало вы знаете нашу терпимость и нашу любовь; мы можем скорбеть о заблуждении, молиться об исправлении, желать его и во всяком случае любить человека.

Мы расстались.

Он не забыл ни книги, ни моего ответа и дня через три написал ко мне следующее письмо по-французски:

I. М. I. А. [482]

St. Mary’s, Clapham, 11 апреля 1853 г.

Я не могу скрыть от вас той симпатии, которую возбуждает в моем сердце слово свободы, – свободы для моей несчастной родины! Не сомневайтесь ни на минуту в искренности моего желания возрождения России. При всем этом я далеко не во всем согласен с вашей программой. Но это ничего не значит. Любовь католического священника обнимает все мнения и все партии. Когда ваши драгоценнейшие упования обманут вас, когда силы мира сего поднимутся на вас, вам еще останется верное убежище в сердце католического священника: в нем вы найдете дружбу без притворства, сладкие слезы и мир, который свет не может вам дать. Приезжайте ко мне, любезный соотечественник. Я был бы очень рад вас видеть еще раз до моего отъезда в Гернсей. Не забудьте, пожалуйста, привезти вашу брошюру мне.

В. Печерин.

Я свез ему книги и через четыре дня получил следующее письмо:

I. M. I. A.

St. Pierre, Islands of Guernsey. Chapelle Catholique, 15 апреля 1853 г.

Я прочел обе ваши книги с большим вниманием. Одна вещь особенно поразила меня: мне кажется, что вы и ваши друзья – вы опираетесь исключительно на философию и на изящную словесность (belle littérature). Неужели вы думаете, что они призваны обновить настоящее общество? Извините меня, но свидетельство истории совершенно против вас. Нет примера, чтобы общества основывались или пересоздавались бы философией и словесностью. Скажу просто (tranchons le mot [483]), одна религия служила всегда основой государств; философия и словесность, это, увы! уже последний цветок общественного древа. Когда философия и литература достигают своей апогеи, когда философы, ораторы и поэты господствуют и разрешают все общественные вопросы, тогда конец, падение, тогда смерть общества. Это доказывает Греция и Рим, это доказывает так называемая александринская эпоха; никогда философия не была больше изощрена, никогда литература – цветущее, а между тем это была эпоха глубокого общественного падения. Когда философия бралась за пересоздание общественного порядка, она постоянно доходила до жестокого деспотизма, например, в Фридрихе II, Екатерине II, Иосифе II и во всех неудавшихся революциях. У вас вырвалась фраза, счастливая или несчастная, как хотите: вы говорите, что «фаланстер – не что иное, как преобразованная казарма, и коммунизм может быть только видоизменение николаевского самовластья». Я вообще вижу какой-то меланхолический отблеск на вас и на ваших московских друзьях. Вы даже сами сознаетесь, что вы все Онегины, т. е., что вы и ваши – в отрицании, в сомнении, в отчаянии. Можно ли перерождать общество на таких основаниях?

Может, я высказал вещь избитую и которую вы знаете лучше меня. Я это пишу не для спора, не для того, чтоб начать контроверзу, но я считал себя обязанным сделать это замечание, потому что иногда лучшие умы и благороднейшие сердца ошибаются в основе, сами не замечая того. Для того я это пишу вам, чтоб доказать, как внимательно читал я вашу книгу, и дать новый знак того уважения и любви, с которыми…

В. Печерин.

На это я отвечал ему по-русски: