Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Утром лесная поляна стала наполняться светом, в лучах солнца чудесными подарками засверкали елочки, и ветер-звонарь заиграл на своей лесной колокольне.

К вечеру потеплело в воздухе, земля мороженая, на воде что пришло, то и осталось: камень по намерзи пустить – зазвенит, но не пробьет, и больше сало уже не бежит.

Солнце садилось не как вчера в прозрачные, а в совершенно густые облака. Месяц поднимался красноватый, сердитый, но в воде отражался без своей географии и без всего: без бровей, без носа…

День пасмурный, а мороз не боится и днем держится, и к вечеру еще нарастает. И вот это-то и есть самый верный признак зимы: мороз и тучи создают благоприятные условия нового снегопада, а ведь еще две-три таких пороши, как первая, и конец, все будет завалено и не растает, и все наши охоты с гончими кончатся.

До того похоже на март, что я долго искал каких-нибудь признаков в лесу, чтобы человеку, который очнулся бы после многих лет спанья, определиться в сезоне. И вот, наконец, на просеке, заваленной снегом, я увидел – с одного дерева вниз спустилась паутина, а на конце был шарик. «Не паук ли это замерз?» – подумалось о шарике. Я его разобрал, рассмотрел: это от большого тумана на той неделе собрались капельки и замерзли, а когда пошел снег, то несколько мельчайших шестигранных снежинок облепили застывшую капельку, и та обратилась в шарик.

Так вот и определился ноябрь, а не март: в марте не остается никаких следов паутинок.

Вчера здорово подсыпало снегу. И немного таяло, но большие капли вчерашние замерзли, и сегодня не холодно, но и не тает, и капли висят, как живые, блестят, и небо серое на весу – вот-вот полетит…

Я ошибся: капли на балконе – живые!

Что сверху моросит и в воздухе хлябь, – на то уже не обращаешь внимания. Водная дрожь в электрическом свете, и на ней тени: человек идет по той стороне, а тень его здесь: голова проходит по водной дрожи.

За ночь, слава богу, выпал хороший снег, из окна в утренней темноте при свете фонарей видно, как у дворников с лопат славно сыплется снег, значит, еще не сырой.

Вчера среди дня лужи начали подмерзать, началась гололедица, и москвичи стали валиться.

Солнцеворот. Композитор Н. поздравил меня с «весной света». Нет сомнения в том, что так это и надолго пойдет от меня: весна света. Сам же я начинаю подумывать о весне теней: только ведь благодаря теням остается жизнь на земле.

Свет и свет! Там не бывает времен года, солнце само по себе горит и горит, а это земля повертывается, и это движение вокруг себя порождает тени, регулирующие свет, чтобы длилась жизнь на земле.

Юноша пришел с вопросом о девственной природе.

– Я люблю природу, – сказал он, – но не все ее любят, и оттого девственная природа разрушается. А некоторые говорят: «И пусть, мы закуем землю в асфальт!»

– Мало ли глупостей говорят, – ответил я, – и пусть уничтожают девственную природу. Пока человек будет чувствовать ее в глубине себя самого, как нечто «настоящее», как сокровенную реальность жизни, до тех пор сохранится девственная природа, потому что природа есть сам человек.

Девственная природа тем радость, что в ней себя ребенком чувствуешь и так по-ребячьи понимаешь, что все вокруг живет без хозяина, и сам это все получаешь даром, как родительский сад.

Человек делает машину по образу своему и подобию и части ее называет по-человечески: пальчики, спинка, головка, шейка. Но вот перед ним не машина, а природа, где все само собой делалось и откуда вышел сам человек, какие имена давать существам природы? В природе нет слов, кроме слов человека, вот почему человек и природу называет своими словами: есть незабудка, есть даже анютины глазки.

Не один человек, но вся природа и в ней всякий род, даже род атомов, протонов и всяких еще более мелких частиц материи, таит в себе носителя лица. В материи нет ничего мертвого, в ней все живое.

Когда егерь натаскивает кровную собаку, у которой предки на протяжении столетий учились тому же самому, чему теперь учит егерь, то собака не вновь усваивает приемы охоты, а как бы вспоминает приемы своих предков. И егерь ничуть не удивляется, когда собака сама делает мертвую стойку, сама начинает искать челноком.

Егерь говорит: «Этому нечего собаку учить – это у нее врожденное».

А человек, приступающий к изучению природы или своего собственного прошлого, – разве человек в неизмеримо большей степени, чем собака, тоже не вспоминает себя самого в своих предках, животных, растениях, в стихии неподвижных скал, в стихии огня, воды, ветра? Поэты с древних времен поют нам о человеке, вмещающем в себя природу, о всем том, что он вспоминает в себе самом, когда с внутренним вниманием созерцает природу.

Сколько всего пережил человек, прежде чем мысль его облеклась в форму слова, и это слово стало до того характерным человеческим спутником, что потеряло всякую связь с физической природой.

Мало того! Мысль человека обернулась к природе, как ее господин, и мало-помалу стала ее переделывать: леса стали садами и парками, появилась домашняя птица, домашние животные; вода, ветер стали служить человеку. И наше изучение природы стало иметь определенную цель: мы изучаем природу с целью ее подчинения и служения человеку.

Вот такое изучение природы стало преобладать над тем сосредоточением своего внимания на собственной душе, вызывающей при созерцании природы воспоминания о себе, каким был сам.

Изучение природы стало опираться только на методы научные с простейшей целью, а всякое другое отношение к природе, скажем, материнского характера, природе, как матери нашей, перешло в область поэзии.

Но почему не может быть поэтического изучения природы с целью установления своего родства с ней, знакомства со своими родственниками, образующими наше общее всему человеку материнское начало?

Нет, нет! Вещи существуют на свете, мы не все в них придумали. В них есть самостоятельная сила – это сила вещей. И есть люди, целиком подвластные этой силе, через этих людей мы узнали вещи.