Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Молодые собаки должны ходить в безусловном повиновении, и никакие поблажки им не дозволены. Но старым собакам мы разрешаем иногда нас и не послушаться.

В детстве после чтения «Песни о купце Калашникове» стал вопрос: «Почему Грозный, сочувствуя вместе с автором Калашникову, неожиданно для читателя награждает его виселицей?» И только теперь является ответ: «Грозный сочувствовал Калашникову как человек и хотел бы по-человечески отнестись к нему, но, как царь, должен был его повесить».

Я понял это только теперь, потому что только теперь пришло время очевидного для всех разделения жизни на человеческое начало, «как самому хочется», и на должное: на «как надо».

Сделаем предположение, что в мире природы все неповторимо, и самодержавно, и незаменимо и что обобщение начинается человеком.

Одна из моих тем: то, что называется «грех», есть пропуск жизненных единиц при обобщении, как при пахоте поля непропаханные частицы поля – «огрехи».

С этой темой неповторяемости и незаменимости жизненных единиц я родился, как другие родятся с неудержимым стремлением обобщения и замены одной единицы другой.

Опять все думаю о начале зла в обобщении: между подобными явлениями человек провел прямую линию и отбросил все, что направо от законной линии и что налево. Из этой линии закона вышла математика, наука, лежащая со всеми вытекающими из нее науками – физикой и химией – по ту сторону добра и зла.

Там, где самим хорошо, редко двери бывают открыты для гостей, – вот почему поэзия и не бывает в хороших домах уверенных и довольных людей…

Чехов сказал, что когда хочется пить, то кажется, выпьешь целое море, и когда станешь пить, то выпиваешь стакана два. А я думаю так тоже и о славе, что со вкусом и в пользу выпивает себе артист только стакана два, а после от нее только дуется.

На дерево лучше снизу смотреть, чем сверху: снизу оно значительнее, выше, прекраснее. Конечно, и человек, если снизу на него смотреть, великаном представляется, только так смотреть на человека опасно: зазнается великан и сверху пхнет тебя сапогом в рыло.

Цветок берет себе пример с солнца. У цветочка – его мед и пчелы, и у солнца – жизнь и люди…

Отец его, столяр, любил делать совершенные вещи: это у него было первое, и это первое порождало второе: жил хорошо. Так выходило само собой, что он жил для людей. Сын его не был мастером, но усвоил себе радость делать хорошо для людей. На этом основании он получил военное воспитание: служить Советскому Союзу. Так он сделался коммунистом.

Когда он с негодяем вступает в борьбу, то это все равно, что с самим собой начинает борьбу. Его задача скрутить негодяя и заставить его делать то самое, чему он служит. Он всегда милостив к своему врагу после победы, потому что враг как бы уже соединился с ним самим.

– Ну как же, ну как же, и что об этом говорить! Мы на войне учились понимать и узнавать себя самого в другом человеке: тут и хороший человек, и средний, и так себе, и негодяй, – всех видишь в себе, как в зеркале, и себя самого в них.

Тут все сходится вместе на службе, соединяющей всех в одного.

На войне природный человек в каждом открывается, каков он есть: храбрый делается трусом, робкий – героем. Так что война – это что-то вроде Страшного суда. И хорошо, если, отменяя войну, человечество найдет себе иную, более отвечающую времени форму суда, и непременно «страшного», в котором вскрывается внутренний человек. Без такого суда невозможен мир во всем мире и движение к лучшему.

Нет мудрости в том, что кто-то, завидев прекрасное, бросается к нему, присоединяет к себе и делает своей собственностью: эта собственность неминуемо рано или поздно сделает его своим рабом.

Настоящая мудрость приходит к человеку, когда, завидев прекрасное, он не бросается к нему, а собирает друзей и показывает. Тогда прекрасное само приходит к нему, как к хозяину своему и другу, и свободно садится со всеми за стол.

Вымысел тем лучше, чем он правдоподобнее, и тем приятнее, чем ближе к вероятному и возможному.

Есть вещи в государственном управлении, к которым нельзя приспособиться писателю, потому что эти вещи есть «временные меры». Приспособление писателя к современности есть требование времени, но если писатель приспособляется и к «временным мерам», то начинают протестовать даже сами администраторы.

Вчера сжал в тиски Недовольного и заставил его выложить на стол свои аргументы. Он выложил мне то самое, что я думал: личная свобода как благо культуры Запада. Больше сказать им нечего.

Я ответил, что эта свобода там есть наследие прошлого, как результат подвига в прошлом лучших людей.

У нас же сейчас пришло время такого подвига, и в нем каждый живой человек может найти свою свободу.

Однолюбы реализуются как таковые и в деле: они собирают всю свою энергию во что-то одно.

Почему это все на свете живет надвое: день и ночь, правая рука и левая, верх и низ, черное и белое, и все вдвойне, а солнце одно, и ему нет такой пары, как у нас на земле все делится. Не оттого ли это солнце одно, что для нас оно единственный источник жизни?

Входя в колею жизни, слабеющие люди и народы падающие получают веру в инертность человеческой природы и убеждают себя в этом ссылками на историю и на «суету сует» Соломона.

Нужен приход молодых народов, чтобы загорелась вера в небывалое.

– Не бывает? А мы попробуем!

Стояла плохо одетая женщина, немолодая и с ребенком на руках. За ней стояли две хорошо одетые женщины, и одна из них спросила бедную, указав на ребенка:

– Твой?

– А чей же? – ответила та, – мой. К чему вы спрашиваете?

– К тому, – ответила богатая, – что пора бы это бросить: не молодая, а рожаешь. Сколько их у тебя?

– Кроме этого, семь еще.

– Ну, вот видишь: чего же не останавливаешься?

– Мужа люблю, милая, живем хорошо с ним и каждому новому ребенку рады, ходим за ним, кормим, моем, одеваем, вечером спать всех уложим, сосчитаем.

Вот раз было: нет одного! Ну что делать? Милые мои, вы говорите – пора бы кончить. Правда, правда, а что сделаешь? Мужа люблю своего, взяла да еще родила на место пропавшего, – так и не нашелся. А когда снова сосчитали – и тот оказался цел. Вот почему и родила этого: счетом ошиблась.

Жизнь ужасно страшна, но мы, наверно, идем к лучшему. Нужно только это коренное верование сделать независимым от личного положения в здоровье, довольстве и славе: если успеваешь, не переносить личную радость туда, и если проваливаешься, не винить общий ход жизни по себе.