Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Думалось о том, сколько всего в себе таится прошлого. Пожалуй, сколько было, столько и есть, и, значит, по себе можно понять весь мир.

И в то же время, как же мало то небывалое в мире, что ложится на меня: то есть то, что могу к небывалому прибавить я свое небывалое.

А между тем вся иерархия человечества, все различие между людьми держится только на том, кто сколько прибавил в жизни людям от себя.

Конечно, природа и сама по себе изменяется, но так медленно, что, меряя ее жизнь нашим веком, мы, в общем, можем считать в природе все, как бывалое, и это бывалое можем называть природой, а небывалое признавать делом человеческих рук.

И, в общем, не ошибемся, если вовсе отбросим незначительную величину самовольных изменений в природе и человека признаем причиной всех изменений, творцом небывалого.

Не ищи от людей помощи в том, что сам себе можешь сделать, и не жалуйся на другого, если в себе самом сомневаешься: не сам ли я в том виноват, не я ли сам что-нибудь упустил?

Почему все что-нибудь новое непременно ищет человеческого имени, как безногий ищет костыль?.. Был Жуковский, поэт, и стала на время улица Жуковского, то есть улица, где жил поэт. Но со временем поэта обратили в костыль, и улицу стали называть Жуковская улица. Так Форд обратился в автомобиль, физики Цельсий и Реомюр – в термометры, Гильотен – в гильотину.

Все новое сопровождается открытием имени.

Часто что-нибудь новое нам принимаем в то же время и как небывалое, и это совсем не верно, и в огромном большинстве случаев новое бывало пли бывает постоянно и становится новым только потому, что названо.

Даже такое является новым, что входит в повседневное поведение каждого, и он не обращает на него своего внимания, и когда оно бывает названо или описано, дивится таланту и мастерству художника слова, умевшего на самом деле только назвать повседневное, только одеть его в слово.

Этой способностью называть повседневное отличался у нас Лев Толстой.

Две сосны, вначале искривленные, в коленном изгибе плотно между собою сошлись и после того рядышком, пряменькие, с тонким просветом между собой, пошли вверх.

По ним я вспомнил жизнь многих хороших людей и подумал о том, что много на свете таких счастливых пар, так много, что мы их не замечаем, и все почему-то гонимся за драмами.

Две порослевые березы вышли из одного корня, и на высоте человеческого роста, выражаясь нашим языком, одна сказала:

– Я хочу по-своему.

И другая ответила:

– Я тоже!

И разошлись по глупости, и так выросли на одном корне и на одном стволе высотой в рост человека под углом две огромной высоты березы, и каждый из нас, глядя на них, вспоминал знакомую пару людей, живущих вместе и в то же время совершенно по-своему.

Лет за сто такой жизни ветер нанес и уложил на том месте, где расходились березы, песку, пыли всякой, и на этой землице вырос между березами куст бузины, и в нем свил себе гнездышко певчий дрозд. Вечерней зарей певчий дрозд взлетал на вершину той или другой березы и пел.

И мы так слушали дрозда и понимали ответный шепот берез: они радовались, что и их жизнь не даром прошла, и им тоже досталось какое-то гнездышко, и у них тоже птицы живут п поют…

Истоки своеобразия – это, с одной стороны, женщина, с другой – мысль. Законы генетики действуют единообразно, а женщина каждый раз рождает нового человека.

Так и человек мыслит по законам логики, но мысль новая не выводится по законам, а рождается, как в утробе женщины рождается новый человек.

Так что вообще своеобразие «незаконно», будь то своеобразие в отношении человека или в отношении его мысли.

Вышел я из дома с мыслью о том, что на охоте дорого то равновесие, в какое входит душа в природе, как будто это две чаши весов (я и природа) приходят в равновесие и стрелка останавливается.

И если в таком состоянии что-нибудь случается и это запишешь, то пусть это будет самое ничтожное, и все равно, когда напишется, будет непременно интересно и хорошо.

Из этого правила вышел весь я как писатель.

Так я думал, и вот оно случилось, самое глупое. Я вынул книжечку и нарочно для опыта записал следующее:

«Под горой на берегу реки Москвы было много ворон, и когда я им с горы показался, все шарахнулись, и только одна ворона взяла себя в руки и, отлетев чуть-чуть, присела в полной готовности в случае чего улететь, куда все улетели. В таком положении на низких ногах своих она оставалась, непрерывно то поглядывая на меня, то на оставленное воронами какое-то лакомство.

Очевидно, эта была самая умная ворона и ей хотелось сыграть на общей шарашке: все улетят – и ей все достанется.

Конечно, я сделал вид, что иду по своей надобности и на нее не обращаю внимания. И так она удержалась, а я прошел. И все, что там лежало на берегу, досталось умной вороне.

Так не у одних ворон бывает шарашка, а тоже и у нас, у людей, постоянно: „Пожар!“, крикнут – и все бежать в один ход, – сколько подавят! А умный удержится. „Лучше, – думает, – сгорю, чем задавят“. Глядишь – и уцелел, и никакого пожара не было».

Вдруг понял, что слово общество заменяет нам теперь то, что раньше называли человеком. То самое, над чем я тружусь уже несколько лет: назвать одним словом всего человека (весь человек в одном лице в противоположность сверхчеловеку).

Но только у нас теперь под словом «общество» понимают организацию, между тем как всего человека я представляю себе, как организм.

Я теперь буду ждать появления такой литературы от новых писателей, чтобы искренно самому бы радоваться и мало того обрадоваться – самому бы подняться и лучше всех написать.

В каждый миг становится какое-нибудь одно против какого-нибудь другого; вот, к примеру, леса: один их рубит и держит в голове древнеславянское: лес – это бес. Другой человек насаждает леса, повторяя в упоении слова Аксакова: «Лес и вода – краса природы».

И если чистый младенец скажет: «Я хочу жить по правде, скажите, что же мне делать: рубить леса или сажать?» Я на эти слова младенца, каким и сам был когда-то, и думал, что не может быть в правде двух исключающих одна другую половинок, сказал бы так теперь:

«Дитя мое, если ты хочешь знать правду, то надо, конечно, и рубить, и сажать, но только ты сам должен научиться, где и когда надо рубить и где и когда надо сажать».

Правда колет глаза, сказать по правде очень трудно и в то же время обойти ее очень легко при одном условии, что ты-то ее обойдешь, но в будущем когда-нибудь непременно за тебя поплатится невинный.