Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3)

- Чем же ваши взгляды на гласность, господин Гур, отличаются от взгляда советского аппарата, который спит и видит, как свернуть шею свободной прессе?

- Регламент!.. Регламент! - прозучало из зала суетливо. Какое!..

- ... Если мы сегодня не поставим все точки над "i"... Я журналист и отвечаю за свои слова не менее, чем доктора наук: в России газетчика за ошибку убивали. Я в стране свободного слова и сегодня обязан высказаться и за тех, кто остался за дверью. Вы двадцать лет в свободном мире, уважаемый Наум Гур, а, оказалось, и вы свободного слова боитесь, словно вы не ученый с мировым именем, а лубянский хомо-советикус, которому есть что скрывать, есть чего бояться...

Те, кто знали, каким бойцом Наум Гур был в Москве и каким чудом ушел от Лубянки, с интересом повернули головы к неосмотрительному и драчливому новичку, предкушая, какой с него сейчас полетит пух. И не ошиблись в своих ожиданиях.

- Не вам, представителям поддиванного еврейства, меня упрекать! взорвался Наум. - Да, поддиванного, ибо вы, в отличие от нас, еще целых двадцать лет мирились с советской жандармерией, притерлись к ней, а как что - голову под диван! Вы что, от коммунистов бежали? От совдепии? Вы в Россию вросли всеми корнями, стали русскими Иванами. Вы бежали... - Он стал загибать пальцы. -Алеф! От пустых полок магазинов. Бет! От унижений и страха перед черносотенной резней, подготовленной вашей родимой партией. Гимел! От Чернобыля бежали. А политика... что вам политика?! Где вы были, сирые, когда нас заталкивали в "воронки"?!

- Так что вам теперь за вашу доблесть подушную подать платить?! прозвучал насмешливый молодой голос.

Наум набрал в грудь воздуха, чтобы выбранить, устыдить юнца, но не произнес ни слова. Он знал в себе это качество: понесет, помчишься, как буер на льду. Почище этого Элиезера..."Сорвет с тормозов - считай до пяти", говаривала Нонка, жена. Наум тяжело опустился на стул, затих.

Но - не затих зал. Рвануло, как от детонации изо всех углов: Улюлюкали вместе с гоями!.. Предавали нас анафеме!.. Обзывали предателями, трусы поганые!.. Родственники переписываться боялись!.. Я за Израиль в тюрьме сидел, - кричали у дальнего стола, - а вы?! Прикатили на готовенькое?!

- Это Курт Розенберг прикатил на готовенькое?! Да он воевал с нацистами, когда вы еще не родились!.. Назовите мне хотя бы одного нынешнего израильского деятеля, который бы сражался с наци?!

- Ша! Киндер, ша! - Наум замахал руками. Черта с два, остановишь! Одни русские едут! По крови русские! - взметнулся толстяк в черной кипе. Говорят, их двадцать пять процентов. Только деды евреи. Менделевич считает, что надо менять закон о возвращении...

- Хватит, Изя, сядь не позорься! - кто-то дернул толстяка за рубаху.

- Ша, говорю! Евреи, ша!

- Израиль обязался принимать вас, как евреев, дать пищу и крышу над головой, - забасил бородач, сидевший возле молчаливого Володи Слепака. - Он дает и пищу и какой-никакой кров. Но он вовсе не обязался принимать вас, как физиков и лириков! Специалистов по вечной мерзлоте и прочему!

- Вот это уж совсем интересно! - воскликнул доктор Аврамий Шор со свойственной ему иронией. - Для моих исследований, ну, просто новое слово...

И тут взмыл чей - то фальцет: - Когда мы строили...

Наума как по голове ударили. "Кеше анахну бану..." - услышал он точно наяву. Именно так начинали свои горделивые речи бывшие жители польских местечек и румынских сел послевоенных лет, встречая без родственного гостеприимства русскую алию семидесятых. "Кеше анахну бану..." ("Когда мы строили...") А вы, мол, русские, прибыли на готовенькое...

Наума всегда раздражало это "панское высокомерие местечковой жидовни", как он говаривал. Его мало занимало, что скажут о нем. И вот... Ох, порода человеческая! Наум скривил губы в ухмылке. Сказал не без горечи:

- Ну, вот, приехали, родимые... анахну банщики! Зал как холодной водой окатили. Притихли люди. Каждый, в свое время, по плевку получил: "Кеше анахну бану... " Для иных это были первые ивритские слова, которыми их встретили.

Когда опять стал слышен скрип стульев, Наум, не мешкая, перешел к делу, ради которого собрал людей:

- Дорогие бороды! "Подстелить соломки" новичкам... Как это мне сейчас представляется?.. Прежде всего, по очереди, вместе с сохнутовскими чиновниками, встречать алию в Лоде. У самолетов.

- Пытались! Не пустят! Стоят насмерть!

- Кореши, беру это на себя!

- Наум, там теперь новые люди! - послышался возглас.

- Люди новые, порядки старые! - возразил другой.

- Нет, это уж слишком! - возмутился доктор Зибель. - Встречают цветами, песнями. Школьники флажками машут. Знаю точно, из первых рук.

- Замечательно! - Наум выпятил губы в ехидной улыбке. -Список дежурных откроем именем дорогого и уважаемого доктора Зибеля, так, кореши? Доктор, нет возражений? Заметано!.. Что? Какое предложение? Опубликовать обращение алии-70 к премьеру Шамиру и министру строительства Ариэлю Шарону? Можно сочинить. Но, думаю, это акт совершенно бессмысленный: спасение утопающих дело чьих рук?.. Правильно! И потом сколько нас тут? Замнем для ясности. Алия-70 пьет сегодня чай дома... Пойдем далее. Устройство на работу. Безработный олим - несчастье Израиля. Работающий - полчеловека. Имеющий свое дело - человек. От партийных благодетелей свободный... Пусть каждый выскажется, с чем пришел. Начнем с меня... С тех пор, как Штаты предпочли свои "Фантомы" нашей кровушке, нашему "Лави", сокращения на 'Таасие аверит" не прекращаются". Тем не менее, выяснил, авиационщикам требуются... - И он принялся перечислять должности, на которые могут взять новичков.

Глава 2. ПОСЛЕДНИЙ УЗНИК СИОНА.

Наум выезжал из Арада редко, разве что на 'Таасия аверит", где числился консультантом, да к Дову, младшему брату. К нему и отправился на другой день после "дружеской разминки в Араде", как Наум назвал свою встречу с новичками.

Дов жил в Иерусалиме, на улице Шестидневной войны, где выстроил себе виллу из белого иерусалимского камня. Вилла как вилла, без вызывающих роскошеств, типичная в Иудейских горах: к улице неприметно приземистая, одноэтажная, а со стороны горного склона - трехэтажная, с огромными окнами и террасой на плоской крыше виллы, прилепившейся еще ниже. Нижнюю он "отгрохал" для детей и жены, с которой был в разводе, точнее, в давней ссоре, и причина ее, на взгляд Наума, была весомой...

Дов позвонил с дальней стройки, пришлось ждать. Наум выпил соку, который подала ему старая марокканка, убиравшая комнаты, и вышел на улицу. Похолодало. Наум натянул свитер, огляделся. Где-то в стороне Тель-Авива небо гасло так быстро, словно в божественной канцелярии главный реостат доверили какому-то торопыге. Дома вокруг стояли еще сиреневые. Склоны Иудейских гор розовели прощально.

У подножья холма, на который строительная фирма Дова набросила, подобно ожерелью, два десятка вилл, носились и горланили мальчишки. Взрослых нет. Взрослые допоздна вкалывают. Наум спустился по белым каменным ступеням к самому подножью, на нижнюю улочку, прошелся по мостовой, вспоминая вчерашнее: "Дедовщина..." Чертов борзописец! Что-то в этом есть, хотя, если по чести, Израиль за последние годы стал явно лучше. Менее розовым. Никто не бьет себя в грудь: "Социализм не в СССР, а у нас!" Поутихли кликуши. Терпимее стала улица. Эфиопам кричали пять лет назад: "Какие вы евреи?! Обрезать второй раз и в микву головой!". И к российским терпимее, хотя в бедных районах, где русаки кучкуются, чего только не услышишь. Тем не менее, местечко есть местечко.