Григорий Свирский - Мать и мачеха

Взял ручку на себя -- набрать высоту! Никогда ручка не казалась такой тяжелой. Подвернулась площадка -- старый аэродром. Май на носу. Зеленеет площадочка. Она меня и подкузьмила, весенняя травка. Затянула бруствер окопа.

Не разглядел бруствер при посадке, задел его шасси и скапотировал. На аэродроме располагалась польская часть. Солдаты вытащили меня из опрокинутой машины и повезли в госпиталь.

...Ночной штурм Берлина описан во многих учебниках. И еще долго будет изучаться во всех академиях мира. Ночные прожектора, бьющие в упор. Зенитные пушки, которые стреляют по наземным целям. Три орудия на один метр, расставленные в шахматном порядке. Залп тысячи "катюш"... Когда я увидел с воздуха этот залп, я остро пожалел тех, кто попал под него. Такое не выдержать никому.

В те дни, начиная с 16 апреля, любой солдат, любая автомашина, танк, самолет могли заправиться где угодно, безо всяких документов. Никаких формальностей. Заправился и -- вперед!

Штурм Берлина был организован гениально. В этом нет сомнения.

Но прошло время и стало ясно, что этот гениальный штурм был не нужен. И генерал Горбатов, и многие другие военачальники убедительно доказали, что Берлин не надо было брать в лоб. Его надо было окружить, и он сам бы сдался в течение двух-трех недель.

Штурм был не нужен, как и ковровые бомбежки американских крепостей в последние дни войны, когда был сметен с лица земли Дрезден -- город-музей.

Это были уже не столько военные, сколько политические акции. И русский медведь, и американский орел выпустили когти. Но американцы когтили чужих.

А Сталин -- своих. 150 тысяч наших солдат и офицеров погибли в часы штурма Берлина. А сколько осталось калеками?

В политике не считаются с людьми, и последние дни войны были этому верным подтверждением.

Я стал одной из тех жертв. Осознавать это горько.

Много книг написано на подобные темы: бой, ранение, послевоенное житье... Поэтому уделю внимание главным образом эпизодам, которые редко попадали в печать. Мне пришлось быть на войне, как говорится, от и до. Я враг отцеженно-героических повествований. Конечно, был и риск. И кровь. А более всего -- повседневный тяжкий изматывающий труд. Но, увы, не только это. Верно говорилось: война -- не мать родна...

Поляки возили меня пять часов. Из одного госпиталя в другой. Никто не принимал. Везите, говорили, в авиационный. У нас своих класть некуда.

Госпитали и в самом деле переполнены, солдаты лежат на земле, стонут. А я вроде бы ранен легко. "Нога -- не голова, до свадьбы заживет..." Я уж в забытьи. Очнулся от ледяной воды. Оказалось, переезжали через реку Шпрее по полузатопленной барже, которую приспособили вместо моста. Машина заскользила, накренилась, и меня вывалили в воду. Выловили кое-как и наконец сдали в полевой госпиталь. Положили на землю рядом с другими.

В госпитале ждут операции несколько тысяч солдат и офицеров, доставленных прямо из боя. Кто-то в бреду матерится, кто-то зовет санитаров. Санитары и врачи в фартуках, красных от крови. Снуют между нами. Отбирают тех, кто ждать больше не может...

Кого прооперировали, относят в одну сторону, мертвых -- в другую. Никогда столько мертвых не видал возле госпиталей, как тогда, при штурме Берлина.

Глубокой ночью взяли на операционный стол и меня. Внесли в танковую палатку, где разместилась хирургия, сняли почернелую от крови и грязи одежду.

А дальше пошло -- хуже некуда. Врач установил, что у меня началась газовая гангрена, и медлить было нельзя, ампутировал ногу. Выше колена отрезал. Вот тебе и до свадьбы заживет...

Теперь я был, по врачебной классификации, тяжелым больным, и меня отправили в авиационный госпиталь в 7 километрах от Берлина. Сообщили в мою часть. Оттуда прибыл начальник штаба, привез солдата, который должен за мной ухаживать. Это, кстати, было не лишним: раненых столько, что некому и воды подать.

Боев тут уже не было, хотя где-то рядом грохотало так, что стекла тенькали.

Неделя прошла, а мне все не легче. Пожалуй, даже хуже стало. Начались галлюцинации, температура растет, и меня решили отправить в тыл.

Погрузили в санитарный пульман, где вместо полок подвешены на специальных устройствах носилки с ранеными. Рядом едет прикрепленный штабом солдат, который везет мои документы, оружие и пр. Иногда наклоняется надо мной, пытаясь понять, жив я или уже отдал Богу душу...

Сколько находился в вагоне, не помню. Однажды остановились на станции. Это был город Седлец, в Польше. По вагонам прошел врач, отмечая тех, кто в дороге умер. Их стали вытаскивать на платформу.

Тут вдруг кинулся ко мне мой солдат, стал о чем-то спрашивать. Потряс за плечо. Я его голос слышу, а ответить не могу, сил нет... Солдат как-то сетовал на то, что война кончилась, а его -- вон. Никаких трофеев не успел захватить. Очень ему хотелось обратно... А тут я умер, очень кстати. Бросился солдат к врачу, в другой вагон, доложил, что офицер его помер и он поедет назад. Хорошо?

Врачу было не до меня, поезд отходил. Успел лишь отдать распоряжение, чтоб умершего летчика вынесли.

Выволокли меня почти бегом, переложили на другие носилки. Поезд ушел, а я остался среди мертвых, заполнивших перрон.

Солдаты таскают и таскают носилки с мертвецами; загружают полуторку, снова приезжают.

Мое счастье в том, что я ехал в хвосте поезда и теперь лежал в дальнем конце станции. Когда санитары добрались до меня, развиднелось. Вижу, приблизились. Стоят подле меня молча. Как тени. Женский голос говорит по-польски: этот вроде еще жив. Я по-польски понимаю, хочу ответить, но даже губы не шевелятся.

Меня и еще несколько человек, которые показались им живыми, оттащили в сторонку. Принялись грузить остальных. А нас, решили, последними, если мы к тому времени отойдем...

Стало совсем светло, солнце припекает. А мы лежим. Лежать нам, похоже, недолго... Слышу, говорят они между собой: офицеров-то куда девать? Некуда. В городе солдатский госпиталь.

Снова подошли ко мне, наклонились... Таких, не достигших "кондиции", оказалось четверо. Делать нечего, отвезли в солдатский госпиталь, размещенный в школе. Освободили один из классов. Вынесли лишние койки. Объявили офицерской палатой.

Кто были мы, выброшенные из санитарного поезда? Я, капитан Данциг, затем Герой Советского Союза Черняк, не то Марк, не то Наум, запамятовал уже. У Черняка не было одной руки, ноги и глаза. Видать, сбоку снаряд рванул. Третьим был здоровущий, гвардейского роста казак по фамилии Зуб. Имя четвертого забыл. У Черняка глаз болел, слезился от яркого света. Занавесили в палате окна. Слышу, подал голос Герой, застонал, врач метнулся к нему. (Кстати, потом он женился на нашем враче Евгении Афанасьевне, дай ей Бог здоровья!)

Меня тоже привели в чувство, пытаются напоить чем-то горячим. Я не ем и не сплю. Евгения Афанасьевна склонилась ко мне, просит меня поесть. Просто молит. А я и не слышать не могу о еде. Слабею со дня на день, а в рот ничего не идет.