Григорий Свирский - На лобном месте

Почему голубой? Однозначно расшифровать невозможно. Есть подтекст, заставляющий думать. Есть тайна.

А тайна -- это то, что не может быть высказано, однако читатель или слушатель как бы приобщаются к ней, этой тайне.

Вместе с тем строка эта -- и композиционное завершение. Все возвращается на круги своя.

Стихотворение грустное, но не безнадежное, не трагическое. Скорее элегическое раздумье: "А он голубой..."

Оказывается, сама жизнь -- тайна.

И это одна из главных особенностей лирики Булата Окуджавы -- авторская доверительная интонация.

Мысль, от песни к песне, -- все глубже. А тайны -- все серьезнее, трагичнее; заставляют задуматься -- даже если ты этого не хочешь.

В песне "А как первая война" Окуджава, как всегда, говорит не от имени народа или поколения, о чем неизменно ораторствовали казенные поэты, а -- от своего имени. Свой опыт, своя мысль, своя интонация.

Вместе с тем в стихах Окуджавы, что намного обогатило их, получила органическое развитие поэтика фольклора и романса. Лексика, лад, строй фольклора и романса стали вдруг его, Булата Окуджавы, голосом:

А как первая любовь, она сердце жжет.

А вторая любовь -- она к первой льнет,

А как третья любовь -- ключ дрожит в замке,

Ключ дрожит в замке, чемодан в руке... Традиционные для русского фольклора повторы, сравнения-параллелизмы.

Исконный счет до трех -- в поэтике народной песни:

А как первая война, да ничья вина.

А вторая война...

А как третья война -- лишь моя вина,

А моя вина: она всем видна... При всей своей новизне и ультрасовременности Булат Окуджава каноничен. Это милая сердцу русская народная каноничность. Каноны фольклора: тройной зачин, тройная строфика:

А как первый обман, да на заре туман.

А второй обман -- закачался пьян.

А как третий обман -- он ночи черней,

он ночи черней, он войны страшней... И повторы, привычные народному сердцу песенные повторы:

..."ключ дрожит в замке... ",

"...он ночи черней..." Современнейший Окуджава весь настоян на русском песенном фольклоре. В сочетании с доверительностью, открытостью -- каждый слушатель твой друг -- фольклорный настрой придал его песенной поэзии силу всепроникающей радиации, которая раскрепощала душу.

...Ненавистная слушателю, захватанная руками ремесленников-спекулянтов "гражданская" тематика, зазвучала вдруг в лирическом ключе, воистину гражданственно.

Так же, как органичен у Булата фольклор, столь же органичен у него и строй городского романса.

Вот за ближайшим поворотом

Короля повстречаю опять... Это не прокричишь, не скажешь громко. В самой интонации уже заряд того настроения, которое передается слушателю, если он не глух сердцем.

Вспомним "Последний троллейбус". Это одна из самых лиричных и прозрачных по мысли, по лирическому заряду песня, которая не могла не затронуть и самого задубелого сердца. Ведь появилась она в годы переосмысления жизни. Нравственной ранимости. Всеобщей неустроенности и потерь, потерь духовных, нравственных, физических. И поэтому запела, забормотала вдруг Россия, от мала до велика -- о милосердном троллейбусе, который кружит и кружит:

...Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи

Крушенье. Крушенье... И это тоже традиция русской поэзии: "...милость к падшим призывал".

И вот, в полном единении с традицией народа:

Твои пассажиры, матросы твои,

Приходят на помощь... А дальше -- может быть, самая современная тема в эпоху девальвации слов и понятий, в годы лозунговых поносов и дубовой пропаганды, естественная, как дыхание:

Как много, представьте себе, доброты

В молчанье, в молчанье... Есть та же тема у Галича, которому не терпится "посбивать рупора и услышать прекрасность молчания..."

Ночной троллейбус Окуджавы закружил по стране. Не все пассажиры были единомышленниками; не у всех думы были облегчающими и благородными, но помолчать и подумать захотелось всем.

Даже тем, кто, по причине высокой должности, отвык думать: за них думали референты, и те не мешали кружиться и кружиться ночному троллейбусу по городам и весям: он был нужен воистину всем, всем, заблудившимся в ночи, а заблудились все.

Мне бы хотелось завершить разговор о Булате Окуджаве на песне, которая, может быть, уж не просит -- заклинает людей порвать с внушенной им нетерпимостью, узостью, взаимоискоренением, по выражению Щедрина, умоляет их стать самими собой.

Называется она -- Франсуа Вийон.

Умоляет людей поэт атомной эпохи. Конец света, о котором кликушествовали во все века, стал материально осязаем. Поэт умоляет одуматься, пока земля еще вертится и это ей странно самой... Пока еще ярок свет -- разглядеть друг друга.

Это, пожалуй, единственный у Окуджавы прямой разговор о жизни и смерти, о Боге и человечности.

Анализ этой песни-молитвы мог бы стать темой целой работы. Это и попытка запечатлеть жизнь, и ирония. И прозаизм, словно из канцелярской справки, да где? В разговоре с Богом. "Я верую... как верит солдат убитый, что он проживает в раю". И это "проживает" сильнее тут, чем, допустим, "живет".

Мольба, последняя, на пороге отчаяния:

...Господи, твоя власть...

Дай передышку щедрому хоть до исхода дня.

Каину дай раскаяние и не забудь про меня.

Я знаю, ты все умеешь, я верую в мудрость твою,

Как верит солдат убитый, что он проживает в раю.

Как верит каждое ухо тихим речам твоим.

Как веруем мы, мы сами, не ведая, что творим... И последнее. Его зовут Булат Окуджава. "Грузин московского разлива", -- шутливо говорит он о себе. Молодость он прожил в Грузии, пока не был арестован и расстрелян его отец... Но дай Бог любому современному поэту, рязанского или калужского корня, так чувствовать русский язык, родной язык Булата Окуджавы.

Я, тогда еще советский писатель, был вместе с ним на его концерте в Париже в 1967 году, на славянском факультете. В зале находились представители всех русских эмиграций. Я отыскал среди слушателей лицо тонкое, интеллигентное, чуть надменное; лицо человека второго или даже третьего поколения "дворянской" эмиграции. Он, этот русский парижанин, скучающе оглядывался. Шансонов он в Париже наслушался. А тут еще какой-то. Да еще фамилия нерусская. Булат Окуджава.

Но вот Булат запел всем известную шуточную песню о короле, который собрался на войну, королева ему старую мантию зашила и положила в тряпочку соль.

Парижанин вздрогнул, потянулся вперед, к Окуджаве, словно впервые заметил его присутствие, затем, обернувшись к жене, воскликнул, нет, не воскликнул, простонал: "...И в тряпочку соль..."

Это исконно русское мог знать только исконно русский. Выразить -только исконно русский. И потом этот русский парижанин аплодировал, как школьник, подняв руки над головой.

Измученная, измолчавшаяся Россия начала говорить, чувствовать, думать словами, мыслями Булата Окуджавы, подготовившего приход новой, жгущей, оголенно-социальной поэзии Александра Галича. Поэтическая стихия Окуджавы отнюдь не была вытеснена приходом новых талантов. Она пошла рядом, обогащенная и обогащающая...