Григорий Свирский - На лобном месте

А буденновцы?

Вот самое точное и авторитетное свидетельство, которое только может существовать. Высшая власть -- Г. Орджоникидзе и М. Тухачевский -- сообщает В. И. Ленину и главкому С. С. Каменеву: "Начиная с Воронежа, Конная армия не получала жалованья и не имела надлежащего продовольственного аппарата. Почему и приходилось заниматься самоснабжением, что при условии обычной скученности Конной армии, конечно, не могло пройти безболезненно для населения".

Вдумаемся в эти осторожные штабные фразы: "...приходилось заниматься самоснабжением..." и "...не могло пройти безболезненно для населения..."

Сколько за ними неизбежных, как сказали бы теперь, запрограммированных, "будничных злодеяний": зверски порубленных стариков, поджогов, насилий над русским и украинским селянством, над обездоленными еврейскими местечками, вырезанными и белыми поляками, и красными казаками...

Основа заложена, а дальше уж как камень с горы...

Зверское самоуправство "ханов", привыкших, как мы видели, самолично казнить и миловать. И пример конникам, и стимул.

Невидимый штандарт, реявший над войсками, -- призыв к "экспроприации экспроприаторов", непонятные слова которого политработники переводили точно: "Грабь награбленное!"

К конармейцам, как известно, то и дело присоединялась "вольница" Махно и других атаманов. Бандиты и полубандиты то примыкали к красным, то уходили от них с легкостью: расхождения были политические, атаманские, а не нравственные... Что касается нравственности, то, как сказал Афонька Бида после того как на Волыни порубили ульи, как людей: "Нехай пчела перетерпит. И для нее, небось, ковыряемся..."

"Неистребима людская жестокость", -- жаловался И. Бабель 66. Долго еще в искусстве, и даже в кино, контролируемом государством с особой тщательностью, сочилась крестьянская тоска: "Белые пришли -- грабят, красные пришли -- тоже, понимаешь... Куда бедному крестьянину податься?..*

...Нельзя не заметить и известного сходства-различия между красными конниками Буденного и одесскими ворами, описанными Бабелем.

Одесские налетчики смелы. Смелы и конармейцы: но одесские налетчики к тому же талантливы, блестяще изобретательны. Вспомните свадьбу в рассказе "Король". Налетчики гуляют на свадьбе, а новый пристав -- новая метла, которая, как известно, чисто метет, -- решил устроить облаву и поймать сразу всех одесских воров.

Полицейские, направившиеся ловить сподвижников Бени Крика, отошли шагов на пятнадцать от своего участка, и тут участок загорелся. Так задумал Беня.

"Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали из окон сундучки. (...) Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав -- та самая метла, что чисто метет, -- стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения.

Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному.

-- Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, -- сказал он сочувственно. -- Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар... -- Он уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами.-Ай-ай-ай..."

Картинные налетчики Бабеля, между тем, просто старомодны, наивны со своим "воровским кодексом", "воровской честью" или, скажем, непримиримостью к доносчикам, на которых они не жалели пули.

Одноглазый Фроим Грач, истинный глава сорока тысяч одесских воров, не мог и представить себе, что его застрелят просто так, без суда и следствия, когда он придет в ЧК для переговоров.

Усадят уважительно, угостят коньяком, чтоб был разговорчивее, а потом отведут на черный двор... Что мотив убийства может быть таков: "...Мы -государственная власть... Зачем нужен этот человек в будущем обществе?"

Смущен и герой Бабеля одессит Боровой, чекист, знавший, что Фроим Грач -- это "эпопея, второго такого нет..." Смущен, видно, как и автор... Понадобилось полвека -- лишь у следующих поколений узников ЧК-- КГБ могло созреть четкое представление о подлинных мотивах превентивного убийства: "Оказывается, при фашистах мафия прекратила существование. Впрочем, так оно и должно быть... Личная то ли диктатура, диктатура ли то административно-партийной олигархии, она считает организованную преступность своей прерогативой и не терпит конкуренции".

Как видим, если налетчики Бабеля по своему нравственному облику и близки казакам-буденновцам, убить и реквизировать -- дело буднее для тех и для других, -- то уж с государственной властью их и сравнивать нельзя. Тут они -- просто рыцари чести...

В сборнике Бабеля издания 1936 года опубликованы рассказы "У батьки нашего Махно" и "Иван-да-Марья", которые в послевоенных изданиях опущены. Почему?

У батьки нашего Махно насилуют женщину. Шестеро конников. "Мальчонок Кикин", державший несчастную женщину за голову, успокаивает ее: шесть -- это ничего, бывает, что и по двадцать насильничают.

Все просил он, "мальчонок", чтоб и его допустили: некоторые уже и по второму разу приступили. А допустили -- отказался. "Нет, говорю, Матвей Васильевич, не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться".

Мастерский и по выбору рассказчика, наивно-дурашливого "мальчонка", и по языковой структуре, страшный обыденностью происшедшего, рассказ этот единственный из всего "военного цикла" Бабеля -- забыли, похоронили, доподлинно подтверждая тем самым, что описанное в нем происходило не только у батьки нашего Махно...

Одесские рассказы пронизаны, по счастливому выражению И. Смирина, иронической патетикой. Это -- подходы к правде: вся проза Бабеля пронизана иронической патетикой.

Это -- глубокая правда, если, разумеется, не упускать из виду сказанного в начале главы: "Конармия" для читателя пятидесятых годов была иной, чем, возможно, и для самого автора, которому импонировала сила легендарных конников ("Мы красная кавалерия, и про нас Былинники речистые ведут рассказ", -- четверть века пела Россия горделиво); ярость разбуженной стихии и страшила, и влекла к себе писателя, а исторические горизонты застилал горький дым революционных иллюзий и узаконенных, во имя светлого будущего, расправ...

Иллюзии развеивались, страх -- крепчал. Думаю, и это, а не только преодоление литературных традиций начала века, традиций Белого и Ремизова, было причиной переделок ранних рассказов. Буденновцы рубили не саблями, а подметными письмами; пришлось, чтоб отсрочить гибель, даже восславить на 1-м съезде писателей Иосифа Сталина, заклятого врага мудреца Гедали...

И тем не менее совершенно очевидно: Бабель, как и Блок, принял революцию, но отшатнулся от нее, когда взглянул в глаза ее.

Оба крупнейших художника России не смогли вынести ее "будничных злодеяний", и один умер, а другой замолчал на годы.