Григорий Свирский - На лобном месте

"А если я на проволоку, -- с болью, снова и снова, "зажав зубами крик", спрашивает его поэт. -- Если

Я на "запретку"? Если захочу,

Чтоб вы пропали, сгинули, исчезли?

Тебе услуга будет по плечу?

Решайся, ну! Тебе ведь тоже тошно

В мордовской Богом проклятой дыре.

Ведь ты получишь отпуск -- это точно.

В Москву поедешь -- к маме и сестре.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И ты не вспомнишь, как я вверх ногами

На проволоке нотою повис.

Крестьянина из глуши, едва научившегося писать, немудрено порой убедить в чем угодно. Но куда и за кем пошли ребята, которые заглядывали в "добрые книжки"?

Новая тема, опаснее гриба атомного разрыва, поднялась над Россией. За кем пойдет поколение огарковых новых десятилетий? В кого будет стрелять? Кого давить танками? Мир жаждет дружить с ними. А -- они? На вышке? На той вышке, о которой так любил говорить в своих речах Фадеев. Мы "на вышке"... На вышке истории, на вышке времени, на вышке единственного правильного учения..." Неужели так они и будут смотреть на мир со своей вышки, сквозь прорезь прицела?

Или куда хуже! Откроется цинизм, опустошенность оборотней, которые, от скуки или тайной привязанности, мурлычут романсы добитых ими поэтов.

Не правнуки, не потомки -

Дождавшись сановного знака,

Сегодняшние подонки

Цитируют Пастернака...

Даниэля куда больше собственной судьбы, как видим, тревожит судьба "мальчишки на вышке", принявшего свое палачество как неизбежное; мальчишки, которого принуждают расстреливать мир, не верящий, что такое возможно...

Поэт мало озабочен собой, своей тяжкой судьбой (о том, как пришлось мыкать горе самому Даниэлю, мы достоверно узнали из книги А. Марченко "Мои показания"). Поэт несчастен, видя, как мальчишки в сапогах гонят назад прибывших издалека "плачущих женщин", за плечами которых "рюкзаки с нерастраченной страстью, рюкзаки с многолетней тоской".

Он в отчаянии и от всеобщей злобы, и от омрачающего ум лагерного сленга.

Человеку -- конец. Человечности -- тоже хана.

Кроме миски баланды, не будет уже ни хрена...

Как не впасть в отчаяние, когда последний оплот России, только и спасавший некогда Тургенева от безысходности, когда сам великий русский язык начинает служить карателям, как мальчишка на вышке.

...этот ублюдочный слог

В каждом доме живет, он обыденным сделаться смог.

Ну, так что ж ты, Филолог? Давай, отвечай, говори,

С кем словечко прижил. Как помог ему влезть

в словари?

Стихи Даниэля и о новом лагерно-солдатском сленге, и о "прогнившем ворохе" пословиц старых и поговорок про "плеть и обух", про "лоб и стену" -о языке отчаяния и рабства -- еще ждут своего исследователя.

Для судебного процесса над мыслью правительство СССР отобрало самого интеллигентного судью -- от Минска до Владивостока -- благообразного, белолицего Л. Смирнова; стилистические "улики" представил суду крупнейший стилист СССР, утонченный интеллигент, академик В.В. Виноградов, оговоривший, правда, что его интеллигентное имя не будет упоминаться на процессе. Утонченная Зоя Кедрина, обвинитель от народа, гордилась своей голубой кровью и образованностью предков.

Все "культурные резервы" подтянули. А провели процесс, как сапожники...

Юлия Даниэля упрятали, во второй половине срока, во Владимирский изолятор.

Во Владимир запирают лишь тех, кого боятся. Кто опасен даже в лагере, где вокруг мыслящего и смелого человека десятки, порой сотни душ, взыскующих правды.

Да и как им не бояться, тюремщикам, поэта Юлия Даниэля, который поклялся в Мордовии, в лагере Озерном, в 1968 году, когда "мальчишки на вышке" начали давить танковыми гусеницами мир:

...Мы не посмеем теперь солгать

Тетрадочному листу.

Розовым цветом скруглять углы

Больше невмоготу.

Нам -- не идиллия, не пастораль,

Не бессловесный гимн -

Обречены мы запомнить все

И рассказать другим.

Невольно возникают в памяти строфы фронтовика Семена Гудзенко, не шутившего со смертью: "Мы не от старости умрем, От старых ран умрем". Он написал эти строки и действительно умер вскоре от старых ран... Возникают снова и снова в памяти его стихи-клятвы:

...Продолжается битва в дыму и пальбе,

Можешь мертвым в сражении лечь,

Но не смеешь

Ни строчки оставить себе,

Ни удара сердца сберечь.

(Сталинград, 43 г.)

Сошлись, как видим, в России две струи поэзии последней четверти века: фронтовой и тюремной. Легли рядышком стихи пехотинца Гудзенко и зэка Даниэля.

Поколение разметали, распылили; одних восславили как доблестных защитников Родины, других опозорили как ее врагов; а чувства и мысли тех и других схожи, порой буквально.

Десятилетие Солженицына, фронтовика и зэка одновременно, приняло под свои стяги оба фронта, на которые ушло наше поколение, -- фронт военный и фронт тюремный.

4. ДВУХЛЕТНИЙ РЕНЕССАНС. ЕВГЕНИЯ ГИНЗБУРГ. ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

На процессе "обожглись". Писателей за рукописи, попавшие в самиздат, перестали даже вызывать куда следует.

Каратели поутихли, и мы впервые ощутили вкус полузабытого слова "воля".

Два года полуволи. Семьсот тридцать суток.

Этого оказалось достаточно. Джинн был выпущен из бутылки. Джинн к тому же умудренный: "Клеймите за то, что писатели издаются под псевдонимами? Переправляют рукописи на Запад?.. Тайно? Обзываете "перевертышами", трусами?! Хорошо! Будем писать под своими фамилиями, явно! И давать читать другим! Всем, кто захочет!"

Атомное, устрашившее и мир и самое себя государство не было готово к этому массовому тактико-психологическому перевороту в сознании подданных.

Появились вдруг и чтецы-декламаторы, и авторы трактатов и открытых писем, украсивших бы любой литературный журнал. И даже не очень маскировавшиеся распространители самиздата. В Москве жил, к примеру, математик Юлиус Телесин. Теперь он вне России, я могу назвать его имя. Он являлся к друзьям, по обыкновению "шурша листами", которые он переносил под подкладкой пальто или куртки. В отличие от Гамлета, принца Датского, Юлиуса Телесина называли "принц самиздатский".

В своих записках, подготовленных уже после выезда из СССР, он, в частности, отметил эту любопытную сторону дела -- растерянность карательного аппарата.

"Когда перед началом очередного обыска у меня дома, -- пишет Телесин, -- следователь обратился ко мне с предложением "выдать добровольно самиздат", я ответил, что если бы речь шла об оружии или наркотиках, то я бы понял, чего от меня хотят, точный же юридический смысл понятия "самиздат" мне неизвестен, и я просто не знаю, что именно его интересует".

Следователь, по рассказу Телесина, не нашел, что ответить.

"По-видимому, и для судебных работников пришло время уточнить это емкое понятие, -- сообщает далее Телесин. -- Недаром на первом "чисто самиздатском" показательном процессе И. Бурмистровича в мае 1969 года судья Лаврова почти каждому свидетелю задавала вопрос: что он, свидетель, понимает под самиздатом? Бурмистровича обвинили в том, что он распространяет произведения, "порочащие советский государственный и общественный строй", выбрали именно его, потому что проследили: он дает читать произведения Даниэля и Синявского, т.е. произведения клейменые. Официально приговором суда причисленные к "порочащим".