Григорий Свирский - На островах имени Джорджа Вашингтона

-- Я еврей, -- кротко сообщил я.

Моя анкетная справка была отвергнута с негодованием.

-- Советские комплексы! Русский еврей, занимающйся русской литературой, больше русский, чем сами русские. Гершензон, мой любимый учитель, сделал для русской литературы куда более, чем все мы, вместе взятые... Вы, дорогой мой, акальщик. У вас московский говор. И западный экспириенс. Вы здесь затем, чтобы приблизить час, когда русский снова обретет на островах Джорджа Вашингтона свои царственные права. Есть вопросы?

Она бросила взгляд на свои часики, сказала, что профессор Бурда -немыслимый педант, явиться к нему надо минута в минуту.

-- Хотите, пока есть время, покажу все наши конюшни?

Ближайшая конюшня, к которой она меня подвела, таилась за дубовой дверью со стеклянной табличкой "Украинский институт языка и литературы". Внутри стояли впритык несколько столов, за которыми сидели молодые и средних лет преподаватели. На всех короткая, почти армейская стрижка, белые косоворотки с национальным украинским орнаментом, иные в сапогах, спущенных гармошкой. Незнакомые портреты по стенам. Оказалось, Петлюра, Бандера, еще несколько знаменитых гетманов.

Меня представили, но украинский институт радушия не изобразил. Скорее, недоумение. Я попятился к выходу. Профессор Бугаево-Ширинская догнала меня в коридоре.

-- Ну, как вам наши самостийники? Не выдохлись? Недавно залетал к нам ваш диссидент. Из Киева. Плющ, есть такой? Он стал рассказывать о брежневских психушках и о себе по русски. Тут же из зала перебили: "Говорите на человеческом языке!"

-- У вас, вижу, жаркое место.

-- О-о! Вы еще услышите и не такое! Сафари. Звери на свободе.

Професор Бугаево-Ширинская так увлеклась, что к главе славянского департамента, профессору Бурда, мы опоздали. Минуты на три, не более. Из начальственных недр передали не без раздражения:

-- Ждать!

Приемная, наполненная до краев стрекотом пишущих машинок, затихла. Затем стрекот стал таким, словно это рванулись танки: война без бумаг -- не война!

Мы прождали полчаса, скрашенные лишь огненным кофе, который пивал разве что в старом Иерусалиме. Бугаево-Ширинская отхлебнула глоток из первой чашечки, опрокинула в себя, как воду, вторую, наконец заявила во всеуслышанье:

-- Ну, это уж черт знает что! -- И удалилась, шурша своими широченными шортами.

Профессор Бурда встретил меня улыбкой заговорщика:

-- Ушла?.. Как вам наши розовые?

"Розовые? Уж не княгиня ли розовая?" -- Я был несколько обескуражен.

-- Видите ли... я дальтоник.

Бурда захохотал: мол, понимаю, шутите. Распорядился принести кофе, поинтересовался, с кем я работал в Вашингтоне D.C., в Мерилендском университете, и просил называть его Томом. Без чинов. Затем произнес вполголоса, почти таинственно: "Пора!" и "Вперед!"

Куда "Вперед!", чему "Пора!", я и понятия не имел. Он двинулся к дверям кабинета, я за ним. Решил, что отвезет меня в отель: в университетах это всегда было мужским делом. Действительно, пора мне принять душ и полежать. Проводины тянулись до утра, самолет трясло, глаз не сомкнул.

Том Бурда остановился у стеклянных, в матовой краске, дверей, за которыми послышались возгласы "Идут!", приоткрыл их и, ободрительно улыбнувшись, подтолкнул меня за плечо -- внутрь.

Я обомлел. Передо мной оказалась большая аудитория. Скамейки с пюпитрами подымались вверх горой. На нижних скамейках теснились человек сто пятьдесят-- двести. На первой, неподалеку от кафедры, располагались преподаватели с блокнотами, карандашами и портативными магнитофончиками в руках, среди них и княгиня, которая мне даже не намекнула о предстоящем...

-- Ваша вступительная лекция, -- услышал за своей спиной голос Тома. -У вас сорок пять минут.

"Та-ак, господа хорошие! Американские штучки. Тест на выживание... " -Я был несколько уязвлен: в Канаде со мной обходились более уважительно. В руках держал чемоданчик с самолетными бирками, в котором находились три майки и полпирога с изюмом, которым меня снабдила в дорогу жена. Сейчас они мне покажут фунт изюма. Ну-ну!

Положить чемоданчик на кафедру, отпить водички и откашляться -- больше минуты не проволынишь...

Том Бурда представил меня широким жестом, я спросил его, на всякий случай, вполголоса: что предпочтительней? Рассказать о своем будущем курсе "Русская литература ХХ века" или более широко?

Он улыбнулся приязненно:

-- Что не сумели отнять у человека и гражданина даже на вашей бывшей родине? Право путешествия в веках. Смеет ли кто помешать праву на такие путешествия здесь? В любой век. И в прошлое, и в будущее. Как это у вас говорится, вольному воля. -- Улыбка его стала почти медовой.

"Сахар Медович", -- мелькнуло у меня настороженное. На раздражение времени не оставалось. Я повернул микрофон к себе и как в воду кинулся.

Огромные, в форме яйца, электрические часы висели сбоку надо мной, я завершил нервно-вдохновенную повесть о литературе, времени и себе секунда в секунду. Бугаево-Ширинская подплыла ко мне первой:

-- Какой русский язык! Какая страсть! Спорен, на мой взгляд, лишь ваш Гоголь.

Я остановился. "Та-ак, заело графиню?"

-- ... Концепционно спорен, дорогой коллега... Пока что принимайте поздравления, я подожду.

Тут же возле меня оказалась костлявая огненная женщина с порывистыми движениями и черными подпалинами вокруг глаз, спросила негромко, знаю ли я идиш.

Я помнил на идиш от бабушки слово "зуп", что означало "суп" и "беэйма" (корова), -- так она порой величала своих дочерей, и еще какое-то проклятье. Виновато развел руками.

Костлявая женщина усмехнулась чему-то и, отходя, произнесла на идиш то самое единственно известное мне еврейское проклятье, которое любила выпаливать, в перебранке со строптивым, интересовавшимся политикой дедом, моя бабушка Сора-Эла: "Быть тебе лампой, висеть и гореть!"

"Ни и ну!.. Снова попал в чужеродные... "

Профессор Том Бурда, задержавшийся у дверей, похлопал меня покровительственно по спине: мол, все о'кей! Сказал с офицерской лаконичностью:

-- Освобожусь через двадцать три минуты. Подпишем контракт. -Усмехнулся: -- Вот теперь я точно знаю, за что ваша родная партия выгнала вас. За язык. Впечатляюще!

Профессор Бугаево-Ширинская ждала меня в коридоре.

-- Итак, почему спорен ваш Гоголь? Концептуально!.. Мы всю жизнь повторяли упоенно: "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? -- продекламировала она, закрыв глаза... -- Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ... и, косясь, постараниваются и дают ей дорогу другие народы и государства". -- Она открыла крупные, как сливы, чуть подведенные глаза, в которых еще не угас восторг, вызванный гоголевскими строками. Этот восторг примирял меня с ней заранее. -- Итак, Русь птица-тройка, а кого она мчит по нашей земле? -- настороженно спросили вы. Согласна, Чичикова, хотя на этом мы внимание никогда не концентрировали. Смысл жизни Чичикова и всех государственных чичиковых по сей день? Выдавать мертвое за живое!.. Слушайте, сделайте об этом доклад. Ух, я вас разделаю под орех. С наслаждением... Договорились?.. Не будете усмехаться сардонически, мол, умный поймет... По сути, вы оставили свою еретическую мысль в подтексте, тут вы, советские, наловчились, но она прозвучала с предельной ясностью. Даже Том вас понял. Все очень-очень субъективно... Поспорим об этом позднее, хорошо? -- Она двинулась по коридору, говоря ожидавшей ее костлявой женщине с черными подпалинами у глаз, пожалуй, излишне громко: -- Какая страсть! Какой богатый и прозрачный язык!