Григорий Свирский - Прорыв

Встряхнув большелобой головой, отогнал Яша навязчивое... Произнес своим обычным мягким и тихим голосом: -- Куда нам от России? Здесь могилы дедов и прадедов...

Собственно, другого ответа от него и не ждали. Ни Иосиф, ни Дов. Живет, втянув голову в плечи. Как что, краснеет. "Красна девица!" Даже Регина, жена Яши, и та окрестила его "земским доктором"... Не потянет Яша, а жаль...-Произнеся свою единственную фразу, Яша поглядел на часы и, виновато улыбаясь всем, ушел.

-- Гуля! -- прохрипел Иосиф, разлив остатки водки по рюмкам. -- А ты знаешь, что означает твое имя? ГЕУЛА-- на иврите -- спасение. А где Гуля?-Все посмотрели в сторону голландской печи, где она стояла, прислонясь спиной к белым теплым изразцам. -- Гуля? -- разноголосо прозвучало в комнате. -Гу-уля?! -- Спасение! -- весело-иронично взметнулся Наум. -- Где ты, где ты, эх, да каковы твои приметы...

-- Перестань кривляться! -- оборвал его отец. -- Где она?

Дов прогудел мрачно: -- Видать, жене Героя Советского Союза наши разговоры не по нутру...

-- Не смей так говорить! -- перебил его Сергей. Его поддержали и Лия, и Наум, сказавший: -- Она лучше всех нас, Дов...

Гуля была совестью Гуров, радостью Гуров. С детства Гуры-сыновья внимали ее бесхитростному возгласу: "Это же несправедливо!" В мальчишеских спорах судьей была она, Гулька, Гуленок...

Сергей выскочил за ней, но увидел только, как крутанулась за угол ее новенькая белая "Волга". Взлетела на Малый Каменный... Вернулся злой, накинулся на Дова.

...Гуля промчалась по Большой Полянке, точно в затяжном прыжке летела. Мосты кружились, по Москве-реке шел, налетая друг на друга и крошась, серо-грязный можайский лед. Все сдвинулось с места, все!..

Захлопнула дверь квартиры за собой, тогда только начала приходить в себя. Бог мой, если бы кто знал, что поднялось в душе!.. Когда Иосиф сказал: "Насильно мил не будешь -- надо уезжать!", она не могла понять, что с ней. Все вдруг всплыло в памяти. И Лия с зеленой сумкой медсестры на боку, отыскавшая ее в подвале у рыбака, и керченский ров, куда угнали родителей, и похороны "еврейского жира" в Будапеште: маленькие, грубо сколоченные ящики плыли по Будапешту на катафалках, за которыми шло полгорода. Может быть, это и было все, что осталось от отца с матерью, которых не помнила... Матерью стала Лия; и ночные гости в голубых околышах, которые увели дядю Иосифа и Дова, и шепоток подруг в общежитии, объяснявших ей, что ее взяли на исторический факультет университета только потому, что она спортсменка разрядница. Евреев на истфак МГУ не берут. И в самом деле, кроме нее -- ни одного...

И многое другое вспомнилось, похожее. Но больнее всего -- судьба мужа. Муж, Виктор Поляков, был ее богом. Ее инструктором. Он выбрал именно ее, когда они прыгали на воздушном параде "хороводом". Их сбросили над полем в Тушино, и они закружились на цветных парашютах, словно в танце.

Она сжалась вся, когда мужа, к тому времени штурмана первого класса, сняли с международной линии. - Что сказали? - тихо спросила она. -- Что сказали, значения не имеет, -- ответил муж. -- Евреев снимают с международных линий..

Беды особой, впрочем, не произошло: муж ушел в полярную авиацию. Там взяли, как он сказал, с распростертыми объятиями.

Как-то она пришла по делам в Управление гражданской авиации. Возле подруги, ждавшей Геулу, переминались с ноги на ногу трое летчиков ГВФ, совсем молоденькие, видно, только из школы. Услышав от белоголовой незнакомки, что Виктор Поляков, их бывший инструктор, ныне на станции Северный Полюс-- 12, один из них воскликнул недобро, обращаясь к своим дружкам: -- Ого! Евреи уже на Северный полюс пролезли!..

Геулу точно камнем по голове ударили. Они ведь еще не стали теми, кого Иосиф окрестил "государственной швалью". Они были просто мальчишками. И для них, желторотых, обязанных своим инструкторам всем, Виктор, оказывается, был не Героем Советского Союза, не прославленным мастером парашютного спорта, а жидом... За себя б не обиделась никогда. Но... за него?!

Геула решила в те дни твердо, необратимо: "Не хотите, слабаки, чтоб мы были русскими? Не надо!.."

В конце недели она встретилась с Довом, спросила, не может ли он назвать кого-либо, кто знает иврит. Дов взглянул на нее своими угольными глазами, как жаром обдал; назвал фамилию Прейгерзона* профессора Горного института. -- Я тебе почему его называю, -- объяснил обстоятельный Дов. -- А оттого, что писал он на иврите. Под псевдонимом "Цфони", по-нашенски -Северный... А в Израиле издавали... Все, что я схватил, это от него. Мы в Воркуте тропку в снегу протоптали, назвали "Юден-штрассе". По ней я пятился, затем отец, еще Керлер Иосиф, поэт на идиш, замыкали Меир Гельфонд, студент-медик, и Прейгерзон.

В квартире Прейгерзона пахло краской, только-только отхлопотал квартиру после Воркуты. Уединившись в дальней комнате, профессор всполошенно позвонил Иосифу на работу, прикрыл трубку рукой, чтоб Гуля не слыхала: -- Иосиф, пришла Геула. Девчонка -- коломенская верста. Это от вас? -- ...Вернувшись, спросил осторожно: -- Вы не опасаетесь э!.. что мы с вами прокатимся на тройке с бубенцами?

-- Так вы же реабилитированный! -- вырвалось у Гули. -- Вы -- известный ученый. Геологи учатся по вашим книгам.

Прейгерзон стремительно спустил ноги на пол. -- А кто им помешает признать, что реабилитация была ошибкой?!

-- Конечно! -- Гуля погрустнела. -- Прошу прощения... Я все еще девчонка... -- Когда она выходила, навстречу ей вскачь поднимались студенты. Чтоб они не отстали, профессор читал им лекции дома.

Он ей спать не давал, этот странный язык, который загнали в карцер. Как опасного преступника. Может быть, оттого, что на нем написана Библия?..

Целыми днями пропадала она в Ленинской библиотеке. Добилась того, что в университете ей изменили тему дипломной работы. Ее интересовало Хазарское царство. Ереси "жидовствующих", которых мазали смолой, обваливали в перьях. Воркута! Во все века -- Воркута...

Как-то Гуля нашла в библиотеке старый сборник стихов Ильи Эренбурга "Дерево" и в нем маленькое стихотворение 1919 года, в котором поэт заклинает приниженного местечкового еврея расправить плечи и стать таким, какими были его предки.

Ее всегда угнетала добрая и виноватая улыбка Яши, честнейшего Яши.

Хватит! Пора разговаривать с ними, как Дов. И вновь обожгло: "...на Северный полюс пролезли". Скоты!..

Эренбург не был ее поэтом; собственно, она открывала его заново. Любимой была Ахматова. Она знала ее стихи с детства; как-то зашептала знакомые строки, прислушалась к ним и -- Гулю обдало жаром! Так ведь это о ней, о Гуле! Нет, уж не о Гуле, веселой девчушке с легким характером. О Геуле... Губы, казалось, шевелились сами. Их нельзя было остановить.

"Это рысьи глаза твои, Азия,

Что-то высмотрели во мне.