Григорий Свирский - Ветка Палестины

И опять село отмолило. Сбежались все - и стар и млад. Заговорили разом: Забежанских всю жизнь знают. Безземельные.

- ...У них не тильки золота -- хаты немае! - закричала молодка, у которой они снимали половину.-- Сдаю ж им! Нехай у вас очи повылазят, коли вы и того не бачите!

Это убедило. Ничего не поделаешь, коль за всю жизнь хаты не слепили, значит, точно, голытьба. Выпустили братьев.

Но бабка умерла. Не вынесла ареста детей.

Своей хаты не было -- это еще полбеды. А вот когда с хлебом стало туго...

Соседи спасали. Пока сами пухнуть не начали. Никого не пощадил тот страшный, памятный Украине голодный год. В Широком уж давно хоть шаром покати, хлеб можно было достать только на Ингулецком руднике. Шахтерам выдавали.

Все, что можно было продать, вынесли на рынок. Подушек и тех не осталось. Мамино пальтецо выменяли на пшено, и она бегала по мороз у в жакетке.

Уцелела одна только темно-зеленая скатерть -подарок прабабки. Единственная фамильная ценность. Ее берегли как реликвию.

Зимой отец упал на улице в Кривом Роге. Его отвезли в больницу.

Мать, желтая, с опухшими ногами, заперла детей и уехала за хлебом в Минводы, в Николаев.

Полина старалась не глядеть на полку, где за занавеской стояла миска с драгоценным зерном. Шли часы, Полина толкла две горстки зерна в ступе, пекла лепешки. Потом зерно кончилось. Дверь не открывали никому: уже были случаи людоедства.

Но однажды в хату через окно влезли двое чужих. Полина успела откинуть скалкой крючок и выскочить на улицу. Сбежались соседи. Успели...

Как могли такое о них подумать? "Выдадут".... Ее выдадут? Или, может, отца?!....

Отец вспоминался как праздник... Соседи рассказывали, как женихался он в бабкиной мазанке: в реденькой шинели, под мышкой - малярная кисть, обернутая газетой. С немецкой пулей в плече и солдатским мешком за плечами, в обвязанных бечевкой ботинках отец вернулся с империалистической войны.

Бабка подозрительно осведомилась, умеет ли он хотя бы управляться со своей кистью. Или по дороге подобрал? Солдат указал кистью на небо:

- Глянь, стара, як крыл. Голубым колером. Сколько держится! Не выцветает!..

Бабку извечная шуточка маляров рассердила. У нее были свои отношения с небесами. Не любила она, когда вот так запросто тыкали палкой в твердь. И потом, не такая она старая...

Зато заливчато рассмеялась Роза, дочь, выглянувшая, как на грех, из мазанки.

...Отец был добряком, этим пользовались все вокруг: матери он приносил в лучшем случае половину получки. Остальное у него разбирали в долг.

Но лицо у него было суровое. Пока бабка жила имеете с ними в Широком, он и за столом сидел -- как в строю стоял. Шутил, не улыбаясь. Считанные разы помнит Полинка. когда целовал. Но просьбы детей никогда не забывал.

Ни ручек, ни тетрадой и деревне, ни карандашей. Ничего нет. Когда не мог достать сразу, приносил потом. Иногда аж через полгода. Полинка забывала, а отец помнил. Из Харькова привез логарифмическую линейку, которую она попросила однажды в позапрошлом году.

А случится прикрикнуть на детей - сам себя чувствует виноватым, так что и глаз не подымает. Щека дергается - видно, контузия дает себя знать.

Об отце думалось светло. От мыслей о нем легче стало.

...После занятий Полина отправилась на другой конец города, к "московскому дяде", как уважительно называли его дома, на Украине.

Дядя собирал посылку для семьи. Свою семью отправил в эвакуацию.

Фанерный ящик был обит железными уголками. Дядя, человек обстоятельный, не спеша, укладывал зимние вещи, мясные консервы, желто-красное кольцо голландского сыра, похожее на спасательный круг. Сказал, не повернув головы, как о чем-то само собой разумеющемся:

- Твои, наверное, тоже эвакуировались. Не могли остаться. - И принялся заколачивать ящик.

Полину этот ящик с адресом на крышке словно в сердце ударил. Нет у нее теперь домашнего адреса. Где был дом, адрес -- там теперь черная пустота.

Глава вторая

16 октября 1941 года на Карповском заводе рассчитали рабочих, вернули всем трудовые книжки

Цеха были опечатаны. Всем велели идти в огромный, как вокзал,механический цех . Собрались ветераны, девушки в черных халатах и куртках из чертовой кожи. На шапках очки мотоциклетные, будто сейчас дадут маршрут и все куда-то умчатся.

Маршрута не дали. Уходите, сказали им, кто куда. Рабочие толпились потерянно в своих черных спецовках

Трамваи не ходили. Прогромыхал один вагон с платформой, груженной мешками с песком. На мешках тряслись счастливцы. От Дорогомиловской заставы до центра не близко. Пока добрались до университета, стемнело

Манежная площадь выкрашена фантастическими квадратами. Какие-то ромбы, треугольники. Кубизм сорок первого года. Прямо на мостовой намалеваны крыши домов. Университет обезображен коричневыми и серыми полосами. Затемнение полное. Не горят дажесиние лампочки. Полина вбежала по темной факультетской

Заместитель декана Костин на корточках жег в печке бумаги. Отсветы пламени плясали на его лысом темени.

Полина принялась помогать Костину.

Ночевали на факультете. Стены промерзли, в углах выступил иней. Утром зажгли газ, накалили на огне кирпичи. Стало чуть теплее в старинной лаборатории с высокими потолками.

Костин распорядился, чтоб все уходили. Заводы эвакуируются, университет тоже. Бросил взгляд на Полину:

- Если некуда идти, устрою...

А через три дня Полина ехала в Горький с эвакуированным авиазаводом. С поезда - прямо в цех. На сборку шасси.

Ее поселили в общежитии инженеров. В полночь ввалилась компания: принесли ведро винегрета, патефон, две бутылки желтоватой водки; оказалось, у кого-то день рождения. Полина была единственной дамой, и они просили ее потанцевать с ними.

Полина посидела у стола полчаса и, как только ребята запели (не для нее ли?): "Стоит гора высокая, а пид горою гай..." -- убежала на улицу.

Дом стоял в лощине, рядом темнел лес. Буря разгладила снег как катком. Снег глубокий, на Украине такого не увидишь.

Взошла луна - зеленовато-серая, дымчатая. Полина глаз от нее не могла оторвать. Одна луна - и в Горьком, и дома.

Воны зараз бачать цю луну?.. Бачать?'"

Долго стояла она на ветру в своем бумазейном платьице. Потом незаметно вернулась, прошмыгнула мимо комнаты, где бурлило именинное веселье. Забилась в каморку под лестницей. Как можно сейчас вертеться под патефон?

"А що як вони вмирають зараз? В цю минуту... залп?"

Утром заглянула в почтовый ящик. Пусто.

Дня через два пришли открытки от Владислава -- ее университетского товарища; они ранили тем сильнее, чем больше слова его походили на мамины.

На улице Полина догоняла подростков: в каждом виделся брат. Кидалась со всех ног, то за невысоким -- таким его оставила, то за длинным и худющим: ведь в последнем письме ей писали о том, что он вырос.