Алексей Писемский - Взбаламученное море

– В театре, – отвечал равнодушно Бирхман.

– О, разумеется, – подхватил Ковальский. Он надеялся и назад протащить приятеля на своих плечах и получить за это с него билет в раек.

– Надобно, господа, надобно, – говорил Бакланов: – а то этот господин теперь приехал, привез свою мерзавку; эту несчастную гонят. Они дойдут наконец до того, что вытурят и Щепкина, и Садовского, и Мочалова и пришлют нам братьев Каратыгиных.

Бирхман сделал движение головой, которым как бы говорил: «нет, они у меня этого не сделают!».

– Во-первых, – продолжал Бакланов: – эту госпожу надо освистать, – она дрянь, а та – божество, талант.

– Освистать! – произнес Бирхман.

– Можно сделать такую машину… как ее поставишь сейчас промеж колен, подавишь – шикнет, как сто человек! – подхватил Ковальский. Кроме необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы.

– Финкель, портной, приходил, – вмешался в разговор половой: – он говорит, если господам, говорит, угодно, я пришлю в театр своих подмастерьев. Один, говорит, так у меня свистит, что лошади на колени падают, и теперь, если ему – старого, говорит платья у меня много – дать ему фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла.

– Это можно будет, но главное вот что… – продолжал Бакланов, одушевляясь: – этой нашей госпоже надобно у них, канальев, под носом подарить венок или колье какое-нибудь брильянтовое… У меня моих собственных сто целковых готовы – нарочно выпустить мужика на волю… Вы, Бирхман, сколько дадите?

– Я дам тоже столько, сколько у меня в то время в кармане будет, – отвечал положительно Бирхман.

– Я дам тоже, сколько у него будет! – подхватил и Ковальский.

– Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, – сказал еще определительнее Бирхман.

– Превосходно! – воскликнул Бакланов. – Венявина я послал за подписным лицом… Там, на первом курсе, пропасть аристократишков поступило… посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет!

На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены, вошел сутуловатый студент, с несколько старческим лицом и в очках. Кивнув слегка нашим приятелям головой, он пришел и сел у другого столика.

– Дай мне «Отечественные Записки»! – проговорил он пискливым голосом.

Половой молча подал ему.

Между тем у Бакланова, с приходом этого лица, как бы язык прилип к гортани.

– Вы видели ее в «Гризельде»? – продолжал он гораздо тише и как-то не так бойко.

– Видел! – отвечал по-прежнему громко Бирхман.

– Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! – говорил Бакланов, не возвышая голоса.

В это время явился Венявин – усталый, запыхавшийся; волосы его торчали в разные стороны…

– Как нельзя лучше все устроилось, – говорил он6 подходя прямо к Бакланову: – юристы подписались на семьдесят пять рублей, математики тоже изъявили согласие, и медиков человек двадцать будет в театре.

– Ну, умница! паинька! – сказал Бакланов: – дай ему за это чаю! – обратился он к половому.

– Нет, лучше водочки дайте! – говорил Венявин, как бы начиная уж кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом с Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел.

– Что это вы так хлопочете? – проговорил он своим обычным дискантом.

Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился.

– Что делать, нельзя! – отвечал он.

– Хлопочет, как и все порядочные люди! – обратился наконец Бакланов к Проскриптскому, гордо поднимая голову.

– Вы бы уж лучше в гусары шли, – обратился тот опять к Венявину.

– А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство заставляет? – перебил его Бакланов.

– У тех оно естественнее, потому что оно чувственность, – возразил Проскриптский.

– Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? – сказал Бакланов.

– Хи-хи-хи! – засмеялся Проскриптский. – Что же такое искусство актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают… искусство не быть самим собой – хи-хи-хи!

– В балете даже и этого нет! – возразил Бакланов.

– Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет клубнички кое-что есть, – продолжал насмехаться Проскриптский.

– В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в Венере Милосской, – говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева.

– Хи-хи-хи! – продолжал Проскриптский: – в риториках тоже сказано, что прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное.

– Ну, пошел! – проговорил Бакланов, старясь придать себе тон пренебрежения. – А, Варегин! – прибавил он, дружелюбно обращаясь к вошедшему, лет двадцати пяти, студенту, с солидным лицом, с солидной походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе.

– Gut Morgen! – проговорил пришедшему приветливо и Бирхман, который, во время спора Бакланова с Проскриптским, отчаянно и молча курил, хотя в то же время его нежное лицо то краснело, то бледнело. Не надеясь на свое вмешательство словом, он, кажется, с большим бы удовольствием отдубасил Проскриптского кулаками.

– Здравствуйте! здравствуйте! – говорил между тем Варегин, подавая всем руку. – Здравствуйте уж и вы! – прибавил он, обращаясь к Проскриптскому.

– Здравствуйте-с! – отвечал тот и опять постарался засмеяться.

– В грацию уже не верит! – сказал Бакланов, показывая Варегину головой на Проскриптского.

– Во вздор верит, а в то, что перед глазами – нет! – отвечал Варегин, спокойно усаживаясь на стул.

– Что такое верит? Я не знаю, что такое значит верить; или, в самом деле, вера есть уповаемых вещей извещение, невидимых вещей обличение! хи-хи-хи!

– Мы говорим про веру в мысль, в истину, – подхватил Бакланов.

– А что такое мысль, истина? Что сегодня истина, завтра может быть пустая фраза. Ведь считали же люди землю плоскостью!

– Стало быть, и Коперник врет? – спросил уж Варегин.

– Вероятно!

– Но как же пророчествуют по астрономическим вычислениям?

– Случайность!

– Случайность, вы полагаете? – произнес протяжно Варегин.

Студентов, так как уж было около четырех часов, набиралось все больше и больше. Дым густыми облаками ходил по комнате. Меньше всех обнаруживали участие к спору двое студентов-медиков. Они благоразумно велели подать себе, на одном дальнем столике, водки и борщу и только молча показывали друг другу головой, когда, по их расчету, следовало пропустить по маленькой. Около Проскриптского поместились двое его поклонников, один – молоденький студент с впалыми глазами, а другой – какой-то чрезвычайно длинноволосый, нечесаный и беспрестанно заглядывающий в глаза своему патрону. Бирхман с досады пил с Ковальским седьмую бутылку пива. Бакланов тоже ел ростбиф и пил портер.

– Вот ведь что досадно: зачем же вы верите в социализм-то, в кисельные берега и медовые реки? – говорил он Проскриптскому.