Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Да, да! – подтвердил и муж. – Она пришла к губернатору жаловаться, а он ей говорит: «Вы отсталая, говорит, женщина, крепостница!..»

– Да кто он, из моряков, что ли? – спросил Бакланов.

– Из моряков.

– Ну, так вот что мне про него в Петербург рассказывали: у него с корабля упал матрос – ему бросили там что-то такое, вытащили его, и он сейчас же велел дать ему сто линьков, зачем смел закричать, когда упал в воду; а теперь человеколюбивый эмансипатор.

– Я тебе говорю, братец! – восклицал Бакланов.

– Нашего старика таки-удалили наконец! Нашли несовременным! – продолжал Бакланов.

– Но ведь те лучше были, честнее, – горячился Венявин: – те откровенно по крайней мере, действовали, а это иезуиты: пошли их царство небесное на земле вводить, или, как Ирод, младенцев резать, они одинаково будут это делать за жалованье.

– Поля-то, Господи, – вмешалась опять Маша, не менее мужа взволнованная: – поля-то у помещиков, этакие большущие, наполовину стоят незапаханные и незабороненные.

– Будет голод, непременно, непременно! – поддерживал Венявин.

– Этак неприятно и ехать в деревню, – проговорила наконец Софи, все время молчавшая и даже вряд ли слышавшая, что кругом ее говорили.

– Ай, да вы и не ездите! Просто страшно! – подхватила Маша. – У папеньки столько теперь приезжает помещиков и останавливается: «Не можем, говорят, жить в деревне; очень уж нам грубят и обижают нас!».

– Скоро по дорогам, пожалуй, будут грабить! – прибавил, разведя руками, Венявин.

– Да чтой-то, Николай Гаврилыч, как это ты так говоришь: будут! – прикрикнула на него Маша: – и грабят уж! Вот к папеньке мужик за навозом ездит, так ехал пьяный в воскресенье из города – ограбили!

– А мы сегодня ночью думали было выехать! – проговорила опять Софи.

– Ай, нет, душечка Софья Петровна, ангел мой! Не ездите! – воскликнула Маша.

– Нет, нет! – подтвердил и Венявин.

Эти два кроткие существа насказали потом еще таких страхов и ужасов, что даже сами испугались и побоялись итти пешком домой, а попросили послать человека, нанять им извозчика.

Бакланов и Софи, по отъезде их, не сказав друг с другом ни слова, разошлись по своим комнатам, и каждый, с своими грустными мыслями, улегся почивать: видно, незаконная любовь так же имеет свойство охлаждаться, как и законная.

Были серенькие, мокрые сумерки.

По той же самой дороге, с которой некогда мы начинали наш рассказ, ехала Софи с Баклановым, и какая разница была в том поезде и в этом: вместо домоделанных крытых саней и розвальней – лондонской сборки карета; лошади не крепостные, а вольнонаемные, идущие какою-то развалистою походкой. Высокий малый, извозчик, сидел без всякой церемонии и беспрестанно курил. Наконец в экипаже сидели не муж с женой, а любовник с любовницей, и не стыдились так ехать в свое имение.

Тетушка Биби, что чувствуют твои кости при этом!

Почтенная девица сия, как только получен был первый манифест об освобождении крсетьян, захирела и померла.

– Я родилась и умру госпожой своих людей! – были почти последние ее слова перед смертью.

Наследницей она оставила Софи, единственно потому только, чтоб имение не досталось мерзавцу Виктору.

Когда въехали в усадьбу, первое, что кинулось в глаза, был дом с заколоченными окнами.

Бакланов сам должен был выйти из экипажа, чтобы выкликнуть кого-нибудь из людей.

Он на первую попал на добрейшую и глупейшую Прасковью, сделавшеюся теперь совсем старою девкой.

– Госпожа ваша, Софья Петровна Ленева приехала! – сказал он.

– Ай, батюшки, Господи! Барыня приехала! – воскликнула эта простодушная девушка и сначала пробежала опять в кухню за ключом от заднего крыльца, отперла его, пробежала по дому и отперла переднюю; потом побежала в кухню за свечкой и чтобы оповестить других людей.

Софи все это время сидела в экипаже.

Наконец Бакланов ее высадил, и они, в сопровождении Прасковьи со свечой, вошли в дом. Оборванные в зале обои висели огромными лопастями. Зимние рамы были еще не выставлены, и к ним пропасть наприставало околевших мух. Круглое, в золотой раме, зеркало, как было в похороны Биби завешено черным флером, так и оставалось; отовсюду пахнуло уже не ладаном и воском, а какою-то могилой и сыростью.

Путники наши прошли в гостиную. Там, в углу, стояло старое кресло майора, точно будто бы сейчас только сняли его с них.

Прасковья поставила свечку на стол.

– Самовар прикажете-с? – спросила она.

– Да! – отвечала Софи.

Добрушка эта убежала ставить самовар.

Бакланов и Софи сели друг против друга. Обоим было грустно. Перед обоими проходила их прежняя молодость: сколько было надежд, в какой богатой перспективе открывалась тогда будущая жизнь, и что ж в итоге?

– Вон, у этого комода, помните? – сказала с грустною улыбкой Софи, показывая глазами на простеночное трюмо: – я в первый раз вас поцеловала.

– Да! – отвечал Бакланов.

– А вот тут, помните, на диване, я раз, в сумерках, прикурнула, а вы стали передо мной на колени, и вдруг тетенька Биби вошла, – как мы перепугались тогда! – продолжала Соня.

– Д-да! – отвечал и на это Бакланов.

Его душу в эти минуты волновало целое море разнообразнейших чувствований.

Софи встала, подошла к нему и оперлась на его плечо.

– Грустно мне, друг мой, грустно! – проговорила наконец она, склоняясь к нему головкой.

Бакланов обнял ее и посадил к себе на колени.

– Что ж тебе грустно? – спросил он ее.

– Так… ты меня не любишь больше!

– Из чего же ты это видишь?

– Так… Ты все стал нынче говорить о жене своей; говоришь, она умная, честная, чистая женщина.

Бакланов ударил себя в голову.

– О! – воскликнул он: – не напоминай мне об этой несчастной моей мученице!

– Она твоя мученица, а я, значит, твоя злодейка. Вот, посмотри: ты уж и плачешь о ней!

– Нет, не ее я оплакиваю, а долг свой, свои обязанности, над которыми я надругался, как подлец, как мальчишка какой!

– А я-то как живу всю жизнь! Господи! Господи! – воскликнула Софи, в отчаянии разводя руками.

– Нет! Тот безумец, – продолжал Бакланов: – кто говорит, что в браке нет таинства. Сам Бог тут присутствует, и Он один только может освятить эти между людьми отношения!

– Именно! – подтвердила Софи. – Я тебя, например, очень люблю; а прямо и откровенно скажу: мне жить с тобой гораздо тяжелее, чем с покойным мужем моим. Тот мне гадок, противен был; но я знала, что хоть страдаю, но не грешна и не преступна.

– Ну, старого уже не воротишь! – отвечал ей мрачно Бакланов и поспешил спустить ее с колен.

Входила Прасковья с самоваром.

Софи сейчас же принялась сама хозяйничать.

– Подайе сливок! – сказала она.

Прасковья что-то переминалась.