Михаил Танич - Играла музыка в саду

- Там машина проехала! - крикнул часовой. - С начальством.

Ну, я орден - в карман, выхожу. Какое еще начальство в этом месте? Вижу "виллис" американский и из него трое вылазят: шофер, полковник (по папахе определил) и складный такой генерал в бекеше нараспашку. Кто им, генералам тем, так складно бекеши строил, неужели и тогда Слава Зайцев?

Тут немец из своего скорострельного (наш "Максим" стрелял так: тах-тах-тах-тах; а ихние - фррру-фрру-фрру!) как даст по "виллису" - под ноги, стежку снега на шоссе поднял. Этих двоих - как ветер в кювет сдул, а генерал и не пошевелился. Кивнул им головой - поехали. Те смущенно отряхнули снег, и "виллис" развернулся, как на месте, - и от греха. А как мою пушку проскочили, задом к немцу снова стали, порученец к нам подходит и спрашивает:

- Генерал Баграмян ищет штаб тридцать третьего ком-брига. - Мы пожали плечами, и "виллис" умчался, поднимая снежную пыль.

Отчистил я своего солдата на ордене, потом носил его на правой стороне гимнастерки. Потом и на левой у меня засветилась звезда ордена Славы с георгиевской лентой. Из какого металла звезда, не знаю, но оттирать ее не было нужды - белая.

Так и носил я эти две железки (так на фронте у нас не обидно, а на сленге ордена назывались) почти что два года. Других не было, а под этими две невыгоревшие на солнце звезды так и кричали с гимнастерки: солдатик-то фронтовик.

И когда подполковник в МГБ, помните, сказал мне:

- Предлагаю рассказать о вашей контрреволюционной деятельности... - я выразительно опустил глаза на две эти невыгоревшие на хаки звезды. Думал поможет, но чуть не схлопотал по фейсу.

Я всегда был наивен. Плохое качество, но не самое же плохое! Был еще один человек, который сказал: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне!"

Как все-таки может большой поэт сказать за всех - за себя, за вас, за меня! Вот и придумал он про свою и про мою жизнь: "Проскакал на розовом коне".

СЕРГЕЙ КОРЖУКОВ

- Вот тебе, Миничка, наша хрустальная проза! - сказал, подписывая мне книжку "Город принял", Аркадий Вайнер. Ну, там хрустальная - не хрустальная (может, он шутил), но эту отличную милицейскую повесть я прочел с удовольствием. Так началась наша дружба, которой уже лет пятнадцать, а то и все двадцать.

Когда между братьями пробежала черная кошка, кто хрустальнее, я, конечно, безоговорочно принял сторону старшего брата, считая разборку излишней и неморальной.

Слово-то какое подобралось - неморальной. Впрочем, Аркадий и жил-то почти что в таком переулке - он назывался Безбожный. Так она и продолжается, наша дружба, хотя дела, болезни и годы все дальше разводят нас и жизнь протекает как бы врозь, но, встретившись, мы по-настоящему, по-братски радуемся этой, теперь уже чаще всего случайной встрече.

Живем с братьями в Болшево, в Доме кинематографистов, они делают сценарий "Гонки по вертикали" для Киевской студии, а я дровишки на шашлык колю. Добывал я, как мог, свои будущие бляшки в сосудах. И понадобилась им в кино для Гафта (он играл роль матерого урки) стилизованная под жиганскую песня. И вот что у меня получилось.

Ой, схватили на бану

Ой, да малолетку,

На три года пацану

Стало небо в клетку.

Ой, ча да ча-ча-ча,

Да позовите мне врача.

А я скажу тому врачу,

Что к родной мамочке хочу.

Ой, кусают комары

В тундре неразлучной!

Обе ручки - не мои

На пиле двухручной.

Ой, тепло на Колыме

После ледолома!

А я на воле - как в тюрьме,

А в тюрьме - как дома.

Ой, ча да ча-ча-ча,

Да позовите мне врача,

А я скажу тому врачу,

Что к родной мамочке хочу.

Братья вскоре рассорились со студией и с режиссером, они - как и я - это умеют, и якобы поэтому песня моя не пригодилась. На самом деле, я думаю, одному из братьев песня показалась недостаточно хрустальной, как бы гусь-хрустальной, и они ее даже Гафту не показывали. И песня осталась у меня и, слава Богу, положила начало большому, можно сказать, роману в песнях о сталинском лагере, который я хорошо знал, потому как варился в этом вареве и на пайке целых шесть лет.

А дальше написалось "Письмо матери".

Не пишу. Ты не жди почтальона,

И на стук не срывайся чуть свет!

Это блажь воровского закона,

Но у жулика матери нет...

Мы живем не на воле, а в зоне

И по нашим раскладам правы,

И твои я снимаю ладони

С непутевой своей головы.

Мне не стыдно цитировать свои песни, и пусть их читает кто угодно, хоть сам Петрарка с Лаурой! А потом, в Переделкине, возникла "Тося".

Она на Кировской служила,

На почтампе,

Налево в зале,

В девятнадцатом окне!

И ничего в ней

Вроде не было такого,

А вот, представьте,

Понаравилася мне...

А потом:

Вагон столыпинский,

Кругом решеточки,

Конвой из Вологды,

Не до чечеточки.

Конвой из Вологды,

Не до бутылочки,

А из Бутырочки

До пересылочки.

Не зовите, не зовите Петрарку: прекращаю.

А вскоре появился и музыкант - Сережа Коржуков, с которым мы сразу поняли друг друга, и, не думая ни о какой группе "Лесоповал", принялись в охотку писать такие песни, одну за другой. Чаще всего - я ему из Юрмалы диктую текст, а он мне обратно - играет музыку.

Однажды днем звонит и говорит:

- Михаил Саич, сижу с настоящим вором. Водочку пьем помаленьку. Материял изучаю. Клево!

- Ну, ты все же поосторожней...

Кончилось тем, что тот у него денег одолжил без отдачи, да и часы ручные тоже куда-то улетучились. Наука!

Сережа был очень одаренным мелодистом, лет с пятнадцати не расставался с гитарой, и слетали с ее шести струн его яркие, как бы незамысловатые мелодии.

Он был похож на горьковского Челкаша - высокий, тощий, сутулый, взгляд мрачный, но мы поначалу и не знали - кто должен петь эти песни. Думали о Кальянове, о Григории Лепсе, о Приемыхове (его из "Холодного лета" я и держал в уме, сочиняя). А оказалось - лучше Сережи Коржукова, пожалуй, никто бы нам это и не изобразил.

А наутро после того, как мы с ним появились в телевизоре с первыми пятью песнями, затрезвонил у меня телефон с вопросами. Кто такой? Откуда? Что за песни? Где их купить? Прямо лесной пожар!

Что отвечать? Хороший мальчик, музыкант из ресторана, ученик кабацкого корифея Михаила Гулько, когда-то собиравшего народ в ресторане сада "Эрмитаж", а потом в "Одессе" на Брайтон-бич, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.

Вот в этом городе потом и написал я Мише Гулько песню "Кабацкий музыкант", которую здесь и приведу с сокращением, потому что по теме и потому, что другого места не будет.

Кабацкий музыкант

Алеша Дмитриевич,

Ему подносят все,

И он немножко пьян,

Но в этом кабаке

Он - как Иван-царевич,

И это на него

Приходит ресторан.

Играй, Алеша,

На своей гитаре,

Я - первый друг