Михаил Танич - Играла музыка в саду

Есть и еще один такой, не прогонишь, но пусть за него краснеют односельчане.

А он, наш, держит паузу, уверенный, что он любимец зала, да что там зала этой страны. Он ошибается! Да, Россия - его родина (тут ни он, ни Россия не виноваты!), но он - не главный сын этой Родины. Пусть такой же, но лучше не выпячивайся! Когда и я забываю об этом, бейте и меня той же хворостиной.

Однажды перед Днем Победы я оказался в зубоврачебной поликлинике на Тишинке. Жду врача. В фойе - большой стенд "Они сражались за Родину", с двойными фотографиями. Человек теперь и он же - юным солдатиком. А фамилии читаю такие: Ализон, Гурфинский, Рабинович, Вульфсон и еще несколько подобных. Я потом спросил у своего врача: "Что же, только евреи, выходит, сражались за Родину?" А он мне: "А у нас в поликлинике других фамилий просто нет!"

На этом закончим наш спор. Я победил! Победил, потому что я вам просто не предоставляю ответного слова.

ШКОЛА ПЕРВОЙ СТУПЕНИ

То, что потом стало называться точным словцом - совок, готовилось в школе. И о ней, об этой школе, написаны десятки великолепных книг, каждая со своим запахом - ведь в каждой по-своему, наособицу, звучал даже долгожданный звонок на перемену. Совсем по-другому, и так же кругосветно, звучат звонки на урок.

И все же эти десятки книг - не о моей школе. О моей должен я писать, а не читать. Само понятие - школа, видимо, что-то живое и быстро меняющееся. Во время моего учения, перед войной, было много мелких революций: девочек разлучали с мальчиками, вводили непрививающуюся форму, учили мальчишек военному делу. На солдатских уроках мы маршировали с деревянными ружьями и на скорость разбирали и собирали затвор тульской трехлинейной винтовки образца 1891 года (стебель-гребень с рукояткой), что вызывало само по себе сомнение ведь на дворе уже стоял 1941 год! Как можно начинать войну с оружием 1891 года?

Пойдемте со мною, хотите?

Под сводами белых ночей

По лесенке лет и событий

В музей довоенных вещей.

Поедем в автобусе АМО

К моим безмятежным годам.

Вы только послушайте

Мама

Еще для соседки - мадам.

И примус чихает горелкой,

И так до войны далеко!

И черный динамик-тарелка

Все ищет свою Сулико.

И к ходикам кто-то неплохо

Придумал подвесить утюг,

И это не стрелки

Эпоха

Проходит свой финишный круг.

Был мир. Был июнь.

И суббота.

И солнце садилось вдали,

За плац, на котором пехота

Кричала: "Коротким коли!"

Годы в школе вообще, оглядываясь с высоты своего возраста назад, - это не самые лучшие годы жизни человека! Постижение необходимых истин (вроде той же таблицы умножения: ну почему семью восемь - пятьдесят шесть?) отнимает столько времени, которое - все! - должно быть посвящено игре в футбол! Каспаров скажет - в шахматы, и тоже будет прав.

А сколько нервов тратится на ожидание вызова к доске, когда ты и сном и духом не готов, а учительница уже поглядывает хищным глазом на твою букву "Т" в журнале. Потеряйся, буква! Ослепни, учительница! Сгори, журнал!

Лично же мои школьные неприятности начались с исключения из школы. Надо мной с малолетства висел какой-то политический рок. Вскоре я просто стану сыном врага народа, а пока на дворе стоит 1932 год, и еще неизвестно, кто станет врагом народа - Сталин или Бухарин. Зима, и я приезжаю в школу на коньках. Коньки надевались и снимались с ботинок так: каблук был с дыркой, на ней металлическая пластинка - сюда продевалась пятка конька, а спереди коньки привертывались лапками. И поскольку ботинок этого диссидента был несколько ?уже лапок, надо было подкладывать свернутую бумажку - ну чуть-чуть всего-то и не хватало, каких-то полсантиметра.

А поскольку сидел этот лирический герой книжки обо мне всегда на последней парте среднего ряда (там всего менее видно, что никогда и никакими домашними заданиями он не утруждался), то именно прямо над ним висел портрет товарища Сталина, малоуважительно приколотый двумя кнопками к стене. Малоуважительно потому, что еще не было за что его серьезно уважать - он еще никого пока не убил! Тогда был всего один портрет товарища Сталина работы Исаака Бродского этакий чернявый красавец с шевелюрой, без возраста и национальности, в зеленом френче, а во-круг - много белого поля.

Нет, конечно, мальчик не собирался рвать портрет этого вождя (как можно!), но что за грех - оторвать всего лишь белый уголок, не задевая даже нижнего края суконного френча? А коньки привинтить и уехать по вечерним улицам домой в самый раз. Тем более что в классе никого не было, никто и не узнает! Хотя подозревал-таки школяр, да и не мог не думать, что при советской системе свидетель и понятой всегда найдутся. И нашлась уборщица, которая все как бы видела, и на учкоме (была еще, хоть и доживала свои дни, такая затея управлять школой совместно с учащимися) девятилетнего зареванного парня попросили больше в школу номер восемь не приходить.

Он все-таки отбыл свою десятилетнюю повинность и накануне первого дня Великой Отечественной написал в выпускном сочинении (была свободная тема "Расставание со школой") в стихах:

Пройдет еще с десяток лет,

Как этот детский май,

В моей душе умрет поэт,

Но будет жить лентяй!

За этот бодрый восклицательный знак лентяю было поставлено "5, идеологически невыдержанно!" И мальчик получил аттестат зрелости, который так случилось - ему никогда не понадобился, а вскорости и свои несколько метров обмоток. Я мог бы незнающим объяснить, что это такое, обмотки, но я сейчас вспоминаю школу.

Русский язык и литературу преподавал у нас Александр Николаевич Баландин, добродушный, округлый такой седой старик с какой-то, казалось мне, тартареновской бородкой.

Задумайтесь, пропускающие стихотворения, о связи времен! Меня учил человек, лично знавший Чехова! Он тяжело дышал и то и дело вставлял в свою речь латинские выражения вроде "омниа меа мекум порто", "о темпора, о морес!" - ведь еще так недавно в этих классах изучали латынь как предмет.

А когда в программе седьмого класса был не любимый им и боготворимый мною Маяковский, он нарочно поручал мне делать реферат, вздыхая и закатывая свои голубые церковные глаза.

Писатель З.Паперный, занимавшийся Чеховым по-научному, рассказывал, что как-то в Публичке он читал о Чехове лекцию. "Чехов умер, - сказал лектор, - в тысяча девятьсот четвертом году в Германии". И тут пожилой господин из угла зала возразил: "В тысяча девятьсот шестом!" - "Нет, это бесспорный и общеизвестный факт - Чехов умер в девятьсот четвертом году". - "В девятьсот шестом! Я был на похоронах!" И все! И зал обернулся в сторону очевидца.

Так вот, не уподобляюсь ли я, рассказывая о чеховском Таганроге, этому господину "Я был на похоронах"?

Тем более что лечил меня от бесконечных в детстве ангин и ларингитов доктор Шамкович, соученик Антона Чехова: тот учился уже в третьем классе, а мой доктор - в первом.