Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых

Он щелкает по ладони газеткой и уходит. Господин в крылатке глядит растерянно, словно хочет что-то сказать, объяснить, поспорить. И безнадежно машет рукой. Мужик закидывает за плечи мешок с голубями и идет в Охотный.

– Покупаешь ай нет… хвабрики Дукату? – под нос сует господину в крылатке пакет с табаком в смехе перекосивший рожу солдат.

Смеются белозубые.

– Ко щам пора, товарищи! Нонча свежую говядину обещали. А ежели солонина опять – делаем забастовку!

И они уходят, смеясь.

И кресты на старом соборе-чуде смеются в солнце. Играет оно и на голубиных шейках, и на штыках… Будет играть и в крови, которой еще суждено пролиться, и на знаменах красных и белых, и в глазах победителей, и в очах гаснущих… и на хрустальных крестах Корсунских. Какое ему до чего дело! Плавает в небе и играет.

Июль 1918 г.

Алушта

Жил в большом городе ученый барин, и была у него, как полагается, квартира со всякой мебелью, а лучше всего кабинет, где писал барин книги. Висели в том кабинете разные портреты и картинки, а на картинках было: то деревнюшка какая убогая, то земельку мужичок пашет, а за ним грачи ходят, то Савраска дровишки из лесу тащит, – самое деревенское. Про деревню да мужичков и писал свои книги ученый барин. Известно: что знаешь да любишь – про то и пишется; а деревенскую жизнь знал барин досконально, потому что живал на даче.

И жалостливо писал – даже плакал. Так уж жена и знала: как засел в кабинете писать, уж она ему полдюжины платков носовых подкладывает.

Советовали ему доктора не шибко расстраиваться: слезами все равно не поможешь, а только изведешься занапрасно и не напишешь, сколько по таланту отпущено. А барин говорил докторам:

– Не могу: кровью своей пишу и соком нервов.

Помаленьку, понятно, и изводился. И до того с годами расстроился, что получил дар слезный.

Бывало, сидит в «Праге» с друзьями-приятелями, память какую знаменитую празднуют, – так даже над икоркой плачет. Жует пирожок с икоркой зернистой, а сам плачет да приговаривает, головкой покачивает:

– Вот… мы тут икорку едим… а ее все тот же Иван-Степан в непогожую осеннюю ночь ловил… в бурном Азовском море!..

И так это на приятелей действовало, что даже скатерть приходилось переменять: мокрым-мокро.

А как Татьянину ночь праздновать – а ее без шампанского праздновать даже законом воспрещено, непременно предложит тост:

Понятно, кой-что и спутает иной раз, зато – от сердца. А как выйдет из «Праги» к извозчикам на снежок, опять расстроится. Вспомнит – и начнет вычитывать:

А студенты почтительно под локоток поддерживают и нужное словечко подскажут. Выйдут на площадь под фонари гурьбой, остановятся для порядку, а ученый барин и тут слово свое уронит. Глянет на фонари – и пойдет:

А та-а-м!.. – и обязательно к Пречистенскому бульвару погрозится –

Тоже и детишек своих учил барин – «черному хлебушку поклониться», а сам любил-таки сухарики с миндалем и подковки с солью.

И детишки были у него умные, не по годам. Степочка мог даже «старичка Некрасова» пальчиком указать, и где «дедушка Златовратский» – знал, и даже «дяденьку Скабичевского» мог найти. А каплюшка Настюша при гостях свои таланты показывала:

Добряк был ученый барин, но и серчать умел.

Прочитал как-то один рассказ – «Мужики» называется, – три ночи уснуть не мог, а на четвертую сел в кабинет и здоровеннейший нагоняй написал. Писал да приговаривал:

– Нельзя-с, молодой человек, нельзя-с! Темные-то очки снимите-с!

Учитесь светлое находить! Да-с!

Вот заехал раз к ученому барину приятель – учились вместе. И давай на мужиков жаловаться: и темны-то они, и дики, и головы-то друг дружке прошибают, и…

– Школу им чудесную выстроил, а они и дров на нее давать отказываются.

А барин ему свое да свое:

– Не глядите в темные очки! Я уж одному разгон сделал.

А приятель не унимается:

– Бурак сеять советую, куда выгодней ихней гречки! – не желают. Поживите с ними! А вы через дачки все да через Златовратского с Михайловским смотрите.

Подивился ученый барин – до чего одичал приятель! И говорит:

– Поживи с мое в деревне да поешь-ка кислых ще-эй… да поноси худых лапте-эй!..

– Да лаптей-то уж и в помине нету, – говорит приятель. – Лапотки теперь в опере только показывают! А больше лаковые сапоги носят, да перчатки с калошами, да похабные частушки орут. А на школу жалеют!

Так барин и замахал руками.

– Нет-с, дудкн-с! Мужики не дураки, коль не сеют бураки! – Засмеялся даже. – Сахарок любите-с? А не хотите ли родного нашего хрену понюхать?!

Пожал приятель плечами, угостил ученого барина в «Славянском базаре» ужином, а на прощанье и говорит:

– Читал я книгу вашу последнюю…

– Ага! – так и просиял ученый барин. – Ну-с, что скажете?

– Да вот что я скажу… У меня бо-льшой сахарный завод, а теперь вижу, что ваш куда больше!

И уехал к себе домой.

Вот подошли бариновы именины, и получает он поздравительное письмо из Киева, а при письме – на груз накладная. Послал барин человека на вокзал, и привозят ему с железной дороги – огромаднейший ящик, со шкап! И выведено по всему тому ящику дегтем:

«Осторожней!! Бьется!!!»

Да еще снизу подчеркнуто.

Что такое?! Скорей вскрывать. Да как раскупорили, да как соломку с сенцом разворошили, так все и ахнули!

Мужик из сахара-рафинада! Сюрприз!

Высвободили мужика из сена-соломки, подняли и поставили на ноги – во весь рост. Ну и фи-гура! Самый заправский мужик, в лаптях, в сермяге, и кушаком подпоясан, с топором за поясницей, с бородой, как водится, и даже в шляпе гречневиком. Самый-то исконный, законный мужик, как на театре его показывают. И весь из чистого сахару! Смерили – два аршина восемь вершков – природный. В плечах – косая сажень. Ну, прямо живой – только не говорит. Даже засмеялся барин:

– Ах, злодей, какую штуку со мной удрал! Влезло-таки ему в копеечку. Одного сахару пудов шесть будет, да мастеру, небось, сколько тыщ заплатил. Да ему что – плюнуть.

А детишки высунули язычки и ну лизать. Сладкий, настоящий! И сам ученый барин не, утерпел – в ручку разок лизнул: рафинад самый чистый! Стали думать, куда того мужика определить: не есть же такое чудо! И решили в кабинет поставить, за письменный стол, в угол – на всем виду. Купили стол черный, лаковый, сто рублей дали, и взгромоздили мужика на тот стол. Четверо ставили, основательный был мужик.