Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых

Поют особенно внятно. Батюшкин голос не хочет тонуть и все порывается разбитым скрипом. Голос дьякона окреп, перекатывается с гулом. Псаломщик старается, нажимает на нижние, откидывается и давит подбородком на галстук, выворачивает глаза, видит седеющие височки выступившего вперед Аносова, край елки в огромном зеркале, отражающем подрагивающее сверканье, золотой образ Всех Праздников, с пунцовой на золоченых цепях лампадой.

– «Волсви же со звездою путеше-ествуют»… – выкидывает он, накрывая рокочущую октаву дьякона, и думает: – «как живут»!

Вполглаза оглядывает идущих к кресту – гусара, сына Аносова, который живет, говорят, с певицей, и красавицу Любочку с пышным бюстом, которую сватают за Парме-нова.

Дьякон покашливает, ощупывает кадык и просит не беспокоиться.

– Благодарствую, благодарствую… – говорит батюшка, подхватывая лиловый рукав и ловя рюмку мадеры.

Лежит розовый сиг, упершись головой в коробку с омарами, балыки, семга, черным кубом икра. Псаломщик любит омары, но неудобно – не тронуты, осторожно тянется вилкой и колупает сига у хвостика.

– Не премину-с, не премину-с… – кланяется враскачку дьякон, закидывая к спине серые вялые волосы и закатывая глаза.

Аносов показывает кивком дьякону на бутылки.

– Все равно-с, померанцевой-с…

Псаломщик тоже за померанцевую, видит омары, в которые полез вилкой о. дьякон, видит широкий нож, врезавшийся в икру, и кланяется белой Любочкиной руке, положившей ему икры и сардинку.

Батюшка говорит, медленно пережевывая, о многолюдий за обедней.

– Портвейнцу-то, отец дьякон… Многолетие, можно сказать, вну-шил!

Дьякон подымает унылые глаза. Аносов весел – значит, понравилось.

– А все на голосок жалуется, – говорит поясневший батюшка. – Чахотку у себя разыскал.

Говорят о скарлатине в гимназии, об архиерее, у которого, – пошептал батюшка Аносову, – будто каменная болезнь, – о морозе, о новеньком Станиславе, которого углядел у хозяина о. дьякон. Псаломщик попробовал невзначай и омаров и поймал смеющиеся четыре глаза барышень от елки, вдруг отвернувшихся, покраснел и уронил вилку. Дьякон чувствует, как после портвейна у него опять скребет в горле, и пробует в салфетку. Позванивают звонки, появляются новые визитеры, хозяин рассеян и не угощает. Пора.

В передней на стуле сидит просвирня. Провожают, и тут Анна Ивановна спохватывается и велит подать ей мадерцы, что ли. Просвирня кланяется так низко, что темнеет в глазах, и она не может сказать слова. Псаломщик ищет папку, которую оставил на рояле, спешно, на цыпочках идет в зал, опять видит смеющиеся глаза и поскользается на паркете. Стискивает зубы и слышит, как кто-то фыркает.

На улице дьякон смотрит на батюшку, сжимая воротник перед носом, батюшка понимает и говорит:

– У них всегда аккуратно… четвертная. Псаломщик прикидывает свою долю, четыре рубля шестнадцать копеек, за выдачей заболевшему трапезнику. И просвирня рада – ей дали шесть гривен вместо полтинника.

Как всегда, у подъезда ждет аносовский второй кучер, в черном казакине, – возить по городу. Садятся батюшка и дьякон. Псаломщик с просвирней устраиваются на извозчике за счет ктитора. Просвирня толстая, старается сидеть на тычке, псаломщик видит ее лицо, вспоминает покойную мать старушку, вспоминает, что его ждет Анюта, и говорит ласково:

– Вы, Марфа Семеновна, покрепче усаживайтесь… – и сам устраивается на тычке.

Пока едут на Мухотаевскую мануфактуру, просвирня вспоминает мужа покойника и старика Аносова. Тогда было лучше – батюшку оставляли обедать и просвирню приглашали к столу, Тихоновну-покойницу, а теперь этикет… Пеняет на дочку, дьяконицу, в Ивановке – не берет жить к себе, но тут же извиняет – недостатки. Тяжело дышит на морозе, и псаломщику видно, как сочится у ней из глаза, катится по желобочку к носу и висит мутной капелькой.

– Как-нибудь проморгаем, Марфа Семеновна, как говорится…

У стариков Мухотаевых в доме несчастье. Самого в ночь разбил паралич, в зале тихо и пусто, но стол накрыт. Сама Мухотаева одета непарадно и все плачет. Поют вполголоса, – в забытьи хозяин, как бы не испугать. О. Василий усматривает, что лампадка сально коптит, и ему почему-то грустно. У него тоже в последнее время темнеет в глазах, болит темя и доктор запретил ужинать. Смотрит на Рождество Богородицы на иконе и думает, привезли ли правнучку показать.

« Несчастье на этом доме, – думает дьякон. – На Пасху сын помер от сердца, наследников никого, дело многомиллионное. Куда пойдут миллионы?!»

Закусить отказываются – до того ли, помилуйте, – и уходят, не получив в руку. Одеваются медленно, батюшка сконфужен и извиняется, дьякон что-то нашептывает, но о. Василий не слышит за воротником. Просвирня мнется в передней, кланяется в пустой зал и идет за причтом. На крыльце окликают горничную сверху. Усаживаются не спеша, – у дьякона что-то попало в ботик, – псаломщик покашливается на открытую дверь парадного. Горничная скатывается на подъезд и кричит:

– Батюшка, погодите…

Передает бумажку. Просвирня насторожилась – ничего.

Объезжают дальше, по порядку: народ все солидный, считается капиталом, – нельзя иначе. Давно заведено, каждый дом час свой знает. Попади к Парменовым в пять – обидишь.

На мануфактуре Парменовых – рабочие просят прославить в спальнях. Нельзя отказать, а из кундуковского дома глядят в окна, – видал псаломщик, и из парадного уже выскочила лиловая горничная. Батюшка в затруднении, просит рабочего старосту пообождать немножко, но староста просит усиленно, стоит без шапки, степенный мужик, говорит, что заканчивают обед и народ разбежится. Дьякон нашептывает, – обидится Кундуков, что ему после рабочих.

– Пусть четверть часика обождут, мы по списку… – говорит батюшка сокрушенно и идет к Кундукову, где старуха поместила его свидетелем в завещании.

Навстречу спускаются успенские монахи – уже поспели. О. эконом, красный, точно с полка, рычит в буйную черную бороду:

– Второй раз повстречались!

Батюшка кланяется и мигает дьякону – наславился о. Палладий. Дьякон пробует горло – не ломит. Здесь придется петь многолетие, как всегда: Василий Ильич любит и дает особую синенькую.

Здесь с визитом гусар Аносов. Он при полном параде, золотой, красный, синий и сияет, как елка. Шепчется за молитвой с дочерью Кундукова, Симой, – видно дьякону в зеркало, – крутит усы и играет золотыми шнурами. Видит дьякона и начинает стряхивать с синей груди. Просвирня продвигается в зал, чтобы быть на виду, следит на паркете и отступает. Ловит взгляд самой Кундуковой и кланяется несколько раз. Слава Богу – Кундукова роется в портмоне.

Многолетие идет хорошо, слышит дьякон, как отзывается басовая струна в открытом рояле. Забывает о горле, видит в окно, как прокатили монахи в высоких санях, слышит на передышке, как ждут, – доведет ли, – тянет через нос воздух и кидает решающее: «…ле-е-та-а!..»