Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых

– Сказано, – поезжай в Ялту!

Больше не говорили. Не разобрать было, спал ли студент, или лежал и думал. А Качков думал. Рисовалась ему – «Тишина». Поляна в березовой роще, вечер. На вершинках еще красноватый отблеск. Из потемневшей травы чутко глядят крупные синие колокольчики. Стоит бледная девушка, глядит в небо, слушает тишину…

– Как в ковчеге-то тихо, – сказал студент. – Чиновник ушел пьянствовать, а юноша зубрит свою латынь. И на кой ему черт супины? Ехал бы, дурак, в свой Черемухов, служил в казначействе, гонял за девчонками. Философ скажет: это действует стихийная сила жизни, из этих силенок, которые сидят без сапог, выявляется постепенно чудеснейший лик отдаленнейшего будущего, а…

– Ты подумай, что говоришь! – раздраженно отозвался Качков. – Это цинизм!

– Ты не приставай, я зол сегодня. Нагнал на меня тоску!

У хозяйки пробило десять..

– Ну, пошел я…

Студент пустил электричество и стал нацеплять крахмальный воротничок. Потом надел новые штиблеты, а старые кинул за дверь.

– Получайте!

А Петя как будто ждал. Выскочил из двери и сказал радостно:

– Как вы меня устроили! А то прямо безвыходное положение…

– Именно.

Потом студент хлопнул себя по лбу, достал поздравительную открытку и сел писать.

– Матерю-то и забыл. А она у меня любит это… и говеть тоже любит. Ну, так-с… А теперь пойдем звоны слушать…

– Знаешь, и я пойду, – сказал Качков.

– Напрасно. Можно и подхватить…

– Все равно. Эту ночь я всегда проводил под небом. Могу фуфайку надеть. Всегда с людьми… – говорил Качков, натягивая штиблеты. – А сегодня особенно… Можешь смеяться, но эта ночь всегда меня освобождала от всего мелкого, будничного… настроение давала!..

Он говорил так искренно, что студент не сказал обычного, вроде «разводишь идиллию» или – «будет тебе канифолиться». Только посмотрел на вихры Качкова и сказал шутливо:

– А знаешь… ты страшно похож на Цезаря!

Когда вышли на улицу, было необычно тихо. Лаяла собака, и казалось, если закрыть глаза, что они где-то в глухом уезде. И небо было особенное: показывалось таким Качкову.

– Всегда в эту ночь, – сказал он, – кажется мне, что небо закрасили в новую синеву, а звезды промыли, чтобы они сияли по-праздничному.

– Начистили мелом…

Попадались прохожие с белыми узелками. На углу, у церкви Григория Неокесарийского, стоял городовой и говорил кому-то невидимому:

– В прошлом годе дождь отсырил – и не было результату…

От церкви тянуло можжевелкой. За темной оградой бегали мальчишки с огарочками и кричали: «саль меня! саль!»

– Две тысячи лет прошло, а идея не умирает, – говорил Качков, стараясь бороться с дрожью, которая сводила губы. – Искупление какой-то величайшей неправды величайшим самопожертвованием! Лучше отдаст себя за все, во имя прекрасного! Я не говорю, что я слепо и буквально верю. Пусть это миф, я не знаю… но если и миф, так и тогда, – и тем более, – надо поклониться человечеству, которое это создало! Духу поклониться! Ведь это герои духа и мысли, если сумели такое выдумать. Величайшее отдает себя на позор, на смерть, чтобы убить смерть! Ведь такому человечеству, раз сумело оно подняться до этого и чтить это, – какие бы оно ошибки не совершило, – все можно простить, все! Верить в него можно!

– Ты горячишься, а это вредно, – сказал студент.

Чем дальше шли они, заворачивая в переулки, не разбирая, куда идут, лишь бы ходить, – студент сам предложил идти куда глаза глядят, так интересней, – больше людей попадалось на улицах. Слегка подморозило, и хорошо потрескивало на канавках. Шел больше простой народ, и говорок был необычный, а тоже какой-то промытый, со весельной и хорошей тревогой.

– Купил себе картуз новый, студентский… – услыхал Качков и увидел, как с чьей-то головы поднялся картуз и опять сел на голову.

Вышли на площадь, где невидимый голос кричал извозчика. Но извозчиков не было.

Опять на углу была церковь, низенькая, расплывшаяся, как пасха, старенькая. Кто-то ходил в ограде и зажигал кривой свечкой на палке цветные кубастики. Церковь была открыта, в ней еще было сумрачно, и опять празднично потягивало можжевелкой.

– Запах этот люблю, детский… какой-то радостный. Сколько ассоциаций! Погоди… – удержал Качков за руку студента. – Ну, постоим немного. Помню, – маленький-маленький я, меня ведут по темной улице, и совсем не страшно. Я даже покойников не боюсь, так мне не страшно. Потому что нет смерти! Мать говорила: теперь нет смерти! Ведь уже одно это победа! Хоть один день, хоть одну секунду поверить, что уже нет смерти. Может, это прогноз будущего, когда действительно не будет смерти.

– Смерть всегда будет, – сказал студент.

– А, должно быть, старинная… такие редки. Их уже домами задавило. Тут идея живет, а кругом каменные дома-чудища, где гремят ступки, сдают комнаты, сидят без сапог. И колокола начинают звонить в стенах, у пятого этажа! А на крест вытряхивают ковры…

– Знаешь что, брат, – сказал студент, всматриваясь в Качкова. – Вот вышел ты, и еще больше волнуешься. А это совершенно лишнее при твоей… лихорадке.

– Мне гораздо лучше. Войдем?

Они вошли. Народу было еще немного. Ходили взад и вперед, возили ногами можжевельник. Направо у Распятия молилась, тряся головой в сложенные у лба пальцы, старушка. Мигала пунцовая лампада, и бледные руки Распятого в тенях от цепей лампады будто сводило судорогой.

– А ведь хорошо – все красное! – сказал Качков на лампаду. – Свечи красные и цветы красные и розовые… И кровь, и радость.

Но пока под сводами было темно.

Когда они выходили, народ шел гуще. Попахивало сырыми квартирами и новой, невыветрившейся одеждой. Напирали к свечному ящику, оглядывали верха – пробивались поближе. На паперти толстый хоругвеносец с густой бородой, в позументовом кафтане, кричал кому-то:

– С запрестольными от Ивана Николаевича будут! Подходила и чистая публика. Дамы в белых платках несли белые подолы, пахли духами. Провели под руку старенькую барыню в капоре и лисьей ротонде с серым лицом, а за ней богаделенка протащила коврик. Взявшись за руки, втягивалась в толпу оживленная вереница веселых девичьих лиц, – гимназистки с красными свечками. На паперти тоже продавали свечи при мигающем огоньке. Позвякивали деньги. Бежали в глубину церкви над головами безыменные белые свечки – празднику. Певчие черной кучкой толпились особняком, точно собрались заговорщики. Высокий и тощий, должно быть бас, урчал говорком:

– Тенора нет… где тенор, где Васильев? Подкатывали неслышно на своих лошадях и медленно вылезали. Зажигали над входом красную звезду. Мальчишки просились на колокольню.

Качков и студент пошли, но теперь уже им шли навстречу, а через квартал уже шли другие, туда – куда и они. Только теперь по народу можно было отыскать церкви. Да они уже начинали обозначаться на темном небе огненными верхушками. Из-за невысокого дома выглядывала башенка в огоньках.