Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых

Мужик не отозвался. Он сидел, подпершись кулаком, и глядел в рябины. Шевелилась его борода: жевал.

Пришел получить за луговую аренду приказчик из усадьбы, – высокий, грузный, прозвищем Чугун. Сизо-багровое было у него лицо, безбородое, с низким лбом, книзу шире; и руки были сизые, налитые. Стекало ручейками с его кожаной куртки. Он вытер клеенчатым картузом ручейки, обстучал грязь, – даже зазвенело на полках, – и заговорил, как в ведро:

– Кака погодка-то! Чисто ты заяц, с красными уха-ми… – посмеялся он чайнику, – и морду перекосило! По душу твою пришел.

Стали пить чай.

– Выворачивай потрохи-то из шкатулки. Наелся на сене нонешний год… Сенцо-то твое, сказывают, и за Варшавой едят, чихают.

– Много сказывают! – плаксиво сказал чайник, помусолил палец и стал пересчитывать бумажки. – По нонешнему времени жалеть человека надо. Руки-то чего стоют!

Приказчик согласился: да, тесно с народом стало.

– Харчи даю, прямо… знаменитые! чай три раза… – два с полтиной! – плакался чайник, пересчитывая еще раз. – Ах, как жалеть человека надо по нонешнему времени!

Третий раз пересчитал бумажки, – сто сорок рублей, – подержал и отдал.

– Надо жалеть… – согласился Чугун, заворачивая деньги в платок. – Всем друг дружку жалеть, боле ничего.

– Так жалеть… жальчей чего нельзя! Энти деньги… тыщи так не жалко, как… по нонешнему-то времени! – расстроился чайник. – Никак не сообразишься. Поди вон к нему… – показал он на мужика, – он те пожалеет… шкуру сдерет, а не то чтобы совместно!

– С меня не сдерешь… – передохнул Чугун, дуя на блюдечко и выворачивая красноватые белки.

– Он вон три часа лучше чай пропьет, три часа курит-зевает… в эдакое-то время!

Поглядели на мужика. Он все так же сидел, подпершись кулаком, с красной шерстинкой у кисти, от ломоты, и жевал баранку. Грязью были залиты его сапоги и полы выгоревшего кафтана.

– До гулянок-то все охотники, – сказал Чугун, оглядел и свои сапоги, грузно нагнулся и крепко подтянул за ушки. – Через это самое и пленных выписываем на уборку. Своими руками завоеваны!

– Твоими! – крикнул мужик и дернулся. – Хре-стись-пляши!

– Встань, покрещусь! – сказал приказчик. – Чей такой, сурьезный?

– Матвеевский. Чуть не с утра сидит, все гложет. А позови-ка его косить – два с полтиной! Он не берет во внимание, что у тебя тут… может, ночи не спишь, думаешь… по отечеству…

Поговорили об урожае: довелось бы только убрать.

– Все сберешь! – злобно крикнул мужик приказчику. – Накладешь – вилой не достать!

И отвернулся к окошку.

– Подай и тебе Бог тоже… в рогоже! – сказал тяжело Чугун и тяжело поглядел.

– Ты мне Бога-то не суй, сам ношу! – крикнул мужик не в себе, даже побелели у него губы и перекосилось осунувшееся, посеревшее вдруг лицо. – Ты мине как знаешь?! скрозь мине видишь? – ткнул он себя в грудь пальцем. – Отечеству! Я сибе знаю, чего знаю! Он вон соли купил сто кулев… с мине драть будет! Полны сараи овсу набил! Совместна! Жалей его! Да-а… А ты жалеешь?! Оте-честву! Жалетели какие. Морды натроили себе… лопнуть хочут! Может, я боле тебе отечеству жалею, не базарюсь?! Совмест-на!

– Ишь, непромытый! – сказал тяжело приказчик и тяжело поглядел. – Тебе бы, сивому, работать… а ты который вон фунт баранок-то упихал, с утра-то сидемши? А-а… не ндравится ему, что я пленных, которые враги!.. – стукнул Чугун по столу кулаком и побагровел дотемна. – Их, может… мой сын!., за отечество сражается… своими руками забрал! а я их вот за шесть целковых?! А тебе три красных подай?! Да-а!.. Чего захотел?! Мой сын… кровь свою проливает!! Не ндравится! Погоди… я вот тебя скоро на креслы посажу…

– Шиколадом кормить желает! – кричал и чайник, у которого круглое лицо уже не разнилось от платка. – Шиколаду ему подай?!

У мужика тряслись губы, ходили руки, он кричал свое, но приказчик и чайник тоже кричали. У чайника выбилась из платка вата и лезла в рот; он ее запихивал, отдувал и еще больше расстраивался.

– Я своего врага могу! – кричал Чугун. – У меня сын!

– Эн, чего защищает! – помогал чайник. – В плен у него попал, дак теперь и глотку дерешь?

Мужик ничего не понимал: совсем его закричали. А тут еще подошел из уголка торговец, собирался ехать.

– Стой, погоди! – закричал и он. – Не расстраивайся, дай разберу. Надо не серчать, а… у каждого свое расстройство! Которые враги? Погоди! Которые самые враги… они…

– Мои враги! – крикнул мужик, улучив время. – Вот! – ударил он в грудь. – У мине тут… как ты знаешь?! – с болью перекосив лицо, кричал он. – Мне ко двору время… баба дожидает… сено не свезено… Ты мине знаешь?!

– Ну тебя, отвяжись! – плюнул приказчик. – Заду-рел.

Тут вышел из жилой половины парень. Теперь он был в куртке и картузе цвета пыли, вихры примаслены и расчесаны, и начищены сапоги: собрался гулять.

– Вот вояка-то мой… – уныло сказал чайник. – То Захарка был, а теперь – гожий.

– А чего я не гожий! – ухмыльнулся Захарка и полез за гармоньей. – Я с ероплана бонбы буду кидать!

Заиграл, было, польку и оборвал. Подумал, закинув голову, и запел под гармонью:

И увидал мать: смотрела она на него из-за переборки. Тряхнул головой и перевел выше и жалостней:

Мужик поставил локти и прикрылся кулаками. Хорошо пел Захарка, душевно, потряхивая головой и устремив глаза к матери, которая – только он один видел – стояла в темноте, в дверях переборки. Пел, наигрывая под щебет растревоженного щегла. Дождь кончился, и прочищалось небо. На той стороне, через рябины, горели красным огнем окошки: садилось солнце. Рябины были тихи теперь, стояли грузные и тоже, как будто, слушали. И чайники на полках слушали, и задремавшая на прилавке кошка.

Заговорили про набор, про Захаркины сапоги, в которых пойдет, про артиллерию. Хорошо служить в артиллерии, сам палишь – тебя не видать.

– Все едино… – сказал мужик.

– Чего – все едино? – спросил чайник. Мужик не ответил.

– А что убивают! – с сердцем сказал приказчик, показав стиснутые зубы, и уставился на мужика тяжелым, злым взглядом. – Все ему не ндравится! Сын у меня в альталерии, мортирного дивизиона… Пишет так, что… папаша, не беспокойтесь! А ему не ндравится! Все е-ди-но! Черт непромытый…

– А ты чего оборачиваешься на себя, ну?! – выкрикнул мужик и стукнул кулаком об стол. И тоже уставился.

– Ты глотку-то дери, да не очень! Объелся… По водке скучаем.

– Ну… тоже и у него расстройство, – примирительно сказал чайник. – Сын у него в плен попался.

Стало смеркаться. Часики простучали восемь. Мужик стал собираться. Собрал в карман баранки, полез за сапог, поискал. Опять стал вынимать баранки. Пошарил по карманам, вытащил тряпицу и сунул за сапог. Поглядел в окошко – совсем загустились сумерки. Чайник засветил лампу.