Иван Шмелев - Том 2. Въезд в Париж

– Что же говорить, ясно… – со вздохом сказал Иван Степаныч.

– А кто… яснил?! Кобель-мерин, а… черт мерил?.. Ну, ты повеселей скажи. Как, нечего?! А ты духу набери-поври. Бывало, как хорошо умел! А копать-то ты, видать, не умеешь… Враскачку ее бери, глыбже… грудями-то навались, гру-дями!.. Куды тебе копать… другие тебе будут копать, вот-вот… Бьет-то тебя как… никак кровью?! Это с бычка с того, с фронту… шабаш! Стало быть, это в тебе чихотка завелась… гниет в грудях! Молочка бы тебе попить-полечить, с медом бы… а то сальца топленого… а ты копать пошел! Во, нажгли-то!.. – гикнул дрогаль и ляпнул пятерней по другой… – Во-о, исхитри-лись как!.. Это тебе за нас.

– Как?!., мне… за вас?! – вне себя крикнул Иван Степаныч, и серое лицо его пошло розоватыми пятнами.

– Как-как!.. А кто обучал, головы морочил? Ваше! все ваше!.. Силы отворились! В кабалу хотели забрать? Настоящих порешили, кто умел… расстреляли?., теперь на дураках ездют, солью кормят?! Надысь махонькой у меня помер… А у тебя?! Двоех… Всех перехоронишь и сам подохнешь… и помету от вас, окаянных, не останется! Праздники?!.. Как с Перевалу тогда катили… Праздники! Про Бога смеялся… сими?..

– Как тебе не грешно… Иван?!

– Не оборачивай… я тебя, блудуна, зна-ю!.. Заместо шапки кота?! Я те твоим котом… потом! На господское метили, рванье дырячье?.. Местов захапали, жалованьев себе наклали, почету… на автомобилях пылят-гоняют… цари, так их в душу… с подворотни!.. Глаза запорошили… Мы-то за что муку принимаем?!! – крикнул дрогаль, схватил лопату и ударил в грушу. – Так бы… по пузырю!.. И суда не будет. Под Корбеком полоснули такого же, и милицейский не приходил!..

Мертвыми глазами глядел Иван Степаныч на дрогаля. Выпала у него лопата из рук, и он схватился за дерево.

– Знаешь, сколько я с фронту тогда привез?.. Пятьсот! Богаче меня не могло быть, при моей работе… Огни сулил?! Думаешь, беспонятные? Все поспалили, дармоеды… Про звезду твою, думаешь, не понимал… чего ты думал?! Увидали теперь… на шапках! Куда гнул-то… Думаю, какую такую звезду занадобилось? Вот она-а!.. Только вот хозяева-то… душегубы-то наши тебя не уважили, а то б ты себя доказа-ал! Все у нас говорят… сам не подохнет, – все едино, живу ему не быть!..

– Дикие!.. Дикие!.. Дикари!.. – в голос хрипнул Иван Степаныч. – Господи!..

– Теперь за Го-спода?!.. Я жилой вытянусь… соль лопаю, табаком заедаю, дьяволы… а свое ворочу!., с вас, со сволочей, сыму… до кости!..

Шел Иван Степаныч из садов затемно, нес свои полфунта и бутылку вина. К ночи засвежело, дул ветер, пробирал до костей. С утра Иван Степаныч не ел, ослаб, – а до дому было версты четыре. Да есть и не хотелось, – хотелось пить. Присел передохнуть на щебень – и тут же почувствовал слабость и дурноту летали перед ним мухи… Он попробовал встать, но его сдуло ветром. Еще соображая, он еле-еле достал из мешка бутылку, зубами вытянул пробку и напился. Сразу стало теплей, бодрей. Он выпил еще, прислушиваясь, как пошло по телу, радуясь, что вернется сила Он допил все, посидел… Вернулись силы. Тогда он забрал мешок, поднялся легко и пошел бойко, уже не слыша ветра. Ветер теперь дул сбоку, – дорога давала петлю.

Он прошел с версту. Быстро густели сумерки, и скоро совсем стемнело. Вино работало в голове, путало ноги, – и стало мутить от голоду. Стало вино мотать поперек дороги, но голова была легкая. А ноги так и попрыгивали, не чуя камней и ямин. Иван Степаныч выбрался на бугор, откуда виднелось море, – теперь невидное. Вправо, где городок, не было огонька. И впереди, за четною далью моря, – не вспыхивала искра. Маяки давно погасли.

Иван Степаныч остановился. Вспомнилось ли ему с вина или схватило за сердце болью… – в помутившейся голове сверкнуло давно забытое:

«…а все-таки… впереди… огни!»…

Скакнуло на заплетающийся язык, и, выворачивая его из клея, силясь увидеть из-под тяжелых век, вглядываясь в душившую ветром темень, Иван Степаныч выговорил с усмешкой, чему-то радуясь:

– А все-таки… впереди… о… гни!..

Его швыряло вином и ветром, как мачту баркаса в шторме. Он что-то кричал несвязно, смеялся, гукал, махал руками, – невиданная ночная птица, – забился кашлем и ткнулся в колени, в пыль. Свалило его вином и ветром.

В этот вечер дьякон искал по балкам свою корову. Шел домой запоздно и наткнулся впотьмах на мягкое. Пригляделся… – и оробел: никак убили?! Но слабые стоны и бормотанье сказали ему, что человек еще жив. Он нагнулся и разобрал, что это Иван Степаныч. Потом увидал на белой пыли дороги черневшееся пятно… Кровь?! Остро пахло… вином как будто?..

«Неужто пья-ный?!..» – скорбно подумал дьякон и потолкал:

– Жив ты… Иван Степаныч?!..

Но мог разобрать только:

– Хо-лодно…

Что делать?.. Не донести одному, неблизко. Лошади у дьякона уже не было, да и ни у кого не было. Он подсунул под голову Ивану Степанычу его мешок с полфунтом, подумал… – еще покрадут?.. – но все-таки снял с себя женину кофту ватную, накрыл потеплее и спешно пошел домой. Разбудил старшего сынишку, взял тачку – и они вдвоем подняли Ивана Степаныча на тачку, посадили бочком, подсунули ему ноги, чтобы не волоклись, и с великим трудом, сами несильные, доставили уже глухою ночью к школе.

К утру Иван Степаныч отмаялся: выхлестало его кровью.

Май 1924 г

Ланды

В час ночи, помню, телефон ударил. Сам товарищ Шилль, из исполкома: в совхозе «Либкнехтово» заболел внезапно Ильчик!

– Поручение в ударном порядке!.. С первым же поездом или возьмете экстренно паровоз… Ильчик должен быть вы-здоровлен! – кричал мне Шилль: жирно стучало в трубке. – Ну да!., даже в газетах было, что это наш дар… ну да! Англичанам, залог торговых сношений! Если сдохнет, все раскричат, что это… ну да! Примите меры в ударном порядке! Возлагаю на вас ответственность!

Скажете – анекдот? Нет, этого жеребеночка я знал прекрасно. В ту пору пороли «лошадиную горячку», собирали осколки былого конского богатства, искали Крепышей и Холстомеров – увы, погибших. Ведомства наперебой сбивали свои конюшни, для подработки. На бегах, понятно. Даже Наркомпрос тянулся. Ну, и мы, конечно, совхозы наши. Шилль горел азартом, заделался таким спортсменом… – играл в тотализатор. Трубил губами даже «Эй да, тройка! снег пуши-стый!..». И все сбоили. Была у нас кобыла, полукровка из орловцев, Забота, – откуда-то стянули. Ковылем ее покрыли. По аттестату – сын Крепыша, но я-то видел, что Крепышом тут и не пахло. Выгодно, понятно: паек на воспитание, доходы. Появился Ильчик. С маткой его отправили в совхоз, на травку. Делегация какая-то случилась, из Англии. Повезли в совхозы, расхвастались: смотрите, рысаков готовим… Холстомеры будут! Из делегатов – лошадник оказался, похвалил: нельзя ли, дескать… нам «орловца»? дружбу закрепить между великими народами!.. Ильчика в подарок, в обмен на йоркширов. Выпили и подписали, что сосунок останется до году с маткой. И вдруг – такая телеграмма: «Ильчик заболел внезапно!»