Иван Шмелев - Том 3. Рождество в Москве

Помнилось еще барышне, как другое начальство бумажку ему сунуло, «орленую»: «везде тебя, дед, с колокольным звоном будут встречать с моей бумагой!» – «Да я ее, малость отойдя, в снег сунул, от греха… ну-ка она неправая?..»

Барышня сама довела старика до той двери… – и спохватилась, что отпустила его с мешком: «в голову как-то не пришло!» После было ей строгое внушение, но без особых последствий.

Когда старик вернулся оттуда, она сказала ему присесть и подала воды в кружке, но он пить не стал, сказал: «не, там снежку пожую». Она предложила ему кусочек сахару, «для силы», но он отвел ее руку с сахаром: «не, милая… меня и покормят, и чайком напоят… хорошие люди есть». Ей стало грустно: не принял от нее водицы даже.

Из расспросов у старика и по рассказам музейских… (это «явление» произвело сильное впечатление даже и на «ответственных» при том отделе), узналось, что произошло там.

Дававшая объяснения посетителям, «ответственная», – «была, прямо, поражена» появлением старика с мешком. Старик нимало не смущался, объяснений не слушал, а первым делом спросил-перебил: «где положили Батюшку Серафима Преподобного… от нас взяли из Сарова?..» Она показала на витрину. Он поглядел на «ответственную» «недоверчиво» и перебил настойчиво, строго даже: «а не обманываешь?., самый тут Батюшка Серафим и покоится?!..» Она сказала «этому темному»: «ясно – тут! вон, за стеклом, и косточки…»

Из слухов, ходивших среди музейских, узналась «вся история».

«Ответственная» сначала «немножко растерялась, но взяла себя в руки», велела старику отдать ей мешок: «с вещами у нас нельзя!., как тебя пропустили?!..» Старик отмахнулся головой и сказал «упрямо»: «не, не дам я тебе мешка!., это Батюшке Серафиму, память». Она оставила: «что требовать с такого!..»

Подойдя к указанной витрине, где были «останки из Сарова», старик трижды перекрестился и положил три земных поклона. «Ответственная» хорошо не помнила, смотрел ли старик за стекло… – «кажется, поглядел». Но заметила, что в его бороде блестели слезы… Говорили, что, по ее словам, – «досадно ей как-то было… жалкий, темный народ!»

Положив поклоны, старик снял со спины мешок и стал развязывать… Она сейчас же ему сказала, возвысив голос: «что..?! что ты?!., нельзя у нас!..» – не знала, что вынет он из мешка, но чувствуя «что-то недопустимое». Старик отмахнулся, хрипнул что-то такое вроде… – «ну, тя..!» – схватил мешок за углы и вытряхнул под витрину, на пол… – «е-лки… и какие-то шишки!..» Она крикнула на него – «нельзя!., тут у нас не базар!..» Старик – словно и не слыхал: ткнулся головой в елки, «потрясся там»… и, стоя на коленях, – «стал тянуть, жа-лобно-плак-сиво»… – передавали музейские шепотком:

«…роди-мый ты на-ш… Ба-а-тюшка Серафи-им… пришел к тебе… Ваню-шка-а… по-мню… го-лу-бчик ты на-аш… Ба-атюшка Серафи-им… Угодник Бо-о-жий..!»

«Ответственная» ясно видела, как по его «страшному изможденному лицу градом катились слезы…» Все же она строго выговорила ему, – что – «это у нас никак нельзя!., что это?! к чему это?!..»

Старик… – «конечно, понял по-своему, наивно…» – и едва выговорил вдруг посеревшими губами, «ласково как-то даже, совсем по-детски… бесцельно было, конечно, такому, что-нибудь втолковать…» –

«Еловые лапы это… с самого борку Батюшки… любил Батюшка свой борок… па-мять наша… в память это ему, по маменьке…»

Покрестился, едва поднялся – и побрел, нетвердо, волоча свой мешок.

Барышня-пробивалыцица увидала старика – «совсем изнеможенного, желтого-желтого, как покойник…» – перепугалась: ну-ка, он тут помрет! – и, усадила его на стул, видя, как он мотается. Он сел и разинул рот… воздуху не хватало, «свистело в нем». И вот тут она подала ему воды, но он не принял. Потом, путаясь пальцами, долго складывал свой мешок, приглаживая его ровней, – сунул за полушубок. Когда чуть отдышался, стал нашептывать, себе будто, что привел Господь… поклониться Батюшке Серафиму… Преподобному… теперь спокойно пойдет домой. И так благодушно огляделся… Она спросила: «а что же с мешком..? почему пустой?..» Он будто улыбнулся, все головой покачивал, чего-то думал. Досказал, спокойно совсем, будто гляделся в свои думы: «стро-га-а… а ничего… ничего… кричит свое – „выкинем, сожгем!..“ – что ж… ничего… ты свое делай… чего тебе велят… а я свое… сделал… маменька покойная… наказывала… тута вот…» И стал потирать у сердца.

Расстроился, что ли, с дум своих… – захлюпал. У барышни, сказывала она, «сжалось сердце». Горько было, что и воды от нее не принял. Помнила его слова: «не… там снежку пожую…» Она не обижалась, чувствуя, почему он не принял и так сказал… но ей было не по себе.

Поотдохнул и пошел, сказавши: «прощай, милая…» Долго вспоминали об этом посещении, потом забылось.

Не прошло года, было в самом начале августа. Та же барышня вдруг опять увидала старика. Он был в том же полушубке, в лаптях, с мешком. Стал, кажется, еще старей и слабей. Она напомнила ему, и он признал ее. На ее вопрос: «с елочками?..» – сказал: «да, милая… еловые лапы, Батюшке Серафиму». Намачивал дорогой, не посохли чтобы, не пообсыпались.

Было как и в тот раз: поклоны и «память-радова-ние» – еловые лапы и сосновые ветки в шишечках. Никто там ни слова не сказал старику. Он ушел с миром, благостный. Ласково сказал барышне: «ну, милая… прощай».

Больше не приходил.

Июль, 1947

Париж

Барин Н., законник, потомок видного деятеля по освобождению крестьян, увидал однажды у жены бумажку волостного правления, такого «дикого» содержания:

«…отдаю барыне Н…, в полное крепостное владение, трех моих сыновей, навечно. За неграмотного… расписался…» и печать, копотью.

Барин взглянул удивленно на жену. Она спокойно сказала: «оставь, это наше дело». Раз так, значит, – так и надо: он не мешался в дела жены, женщины рассудительной.

Так оно и оказалось. Отдавший сыновей в «закрепощение» барыне, был отъявленный пьяница и лиходей, что называется – «хомут на миру»: не раз собирались удалить его из общества, приговорить к выселению в Сибирь, но барыня заступалась, по слезной мольбе бабы лиходея. Наконец, не стало сил и у бабы: молила барыню взять ребят на себя, «а то смертью убьет, злодей… бьет, чем ни попади, печкой только не бил!..» И барыня придумала «закрепощение». Лиходей получил сколько-то и отступился, скоро и освободил всех: замерз, пьяный, – а трое мальчишек и баба были взяты в усадьбу.

Мальчишки сами выбрали себе дорогу в люди: старший отдан был конюшему, и вышел из него хороший кучер; середний обучился садоводству; а младший, Лазарь, захотел к повару, и стал отличным поваром.

Пришла война, а за ней и революция. Господа перебрались к дочери в Москву и скоро померли. Дочь-вдова, жившая в богатой квартире, была уплотнена и обездолена. При ней остались старушка няня и дворецкий, верные: ютились по углам в том же доме и выменивали на пропитание остатки барынина добра. Тем трое и влачились. А жизнь становилась беспросветней.