Иван Шмелев - Том 3. Рождество в Москве

Вынул серебряный портсигар и угощает:

– «Не выкурят ли со мной мои краснокожие братья трубку мира?»

Мы курили только «тере-тере», похожее на березовые листья, но взяли из вежливости, одну папиросу на двоих. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец поглядел на нас и искусно проделал горлом, как дети Скалистых Гор:

– «Отныне мир!» – и протянул нам руку. В волнении мы пожали ее молча.

– «Отныне, – продолжал приятный незнакомец, – моя леска – твоя леска, твоя прикормка – моя прикормка, мои караси – твои караси!» – и очень приятно засмеялся, прищурив глаз.

Мы тоже засмеялись, и все закружилось от его удивительно душистой папиросы. Тут же приятный незнакомец прибавил еще приятности, показав сетчатый садок, полный карасей, и пожелал удачного приготовления пеммикана. Стал собираться, поснимал удочки с рогулек и поставил промокшие ботинки сушиться на солнышке. Мы стали ловить на нашем месте, но брала все больше мелочишка, «пятачишки», называл так наш бледнолицый брат. Разоткровенничавшийся Женька не удержался и сообщил, что «дикообразово перо» – самое дорогое, 75 копеек, у Перешивкина, на Моховой, и добыто в обмен на латинский словарь, у букиниста.

– «Знаю, сам, бывало, выменивал…» – сказал чудесный незнакомец и попробовал отцепить «перо».

Но ничего не вышло.

– «Жаль! такое волшебное перо, и должно погибнуть!.. Не отпилить ли сук?»

– «Нет, оно не погибнет!» – восторженно крикнул Женька и, стянув «индейские» сапоги, расписанные вохрой, бросился в штанах и синей своей рубахе в воду.

– «Да что он, чудак, делает! – воскликнул наш бледнолицый брат, – вот, горячая голова!..»

Женька плыл саженками, с перочинным ножом в зубах, как делают в подобных случаях отважные индейцы и эскимосы, отхватил ветку и поплыл к берегу с волшебным пером в зубах.

– «Вот!.. – победно крикнул он приятному незнакомцу, отныне – „брату“: „задача решена, линия проведена и треугольник построен!“»

Это была его любимая поговорка, когда удавалось дело.

– «Будем отныне ловить вместе, заводь будет расчищена!»

Бледнолицый брат вынул из бокового кармашка записную книжку и что-то записал карандашиком. Потом внимательно осмотрел «дикообразово перо» и сказал, что непременно заведет себе такое же.

– «У Перешивкина, на Моховой?..»

Женька, постукивая от утреннего холодка зубами, сказал взволнованно:

– «Отныне это „дикообразово перо“ – ваше, оно принесет вам счастливый лов!»

Приятнейший незнакомец принял перо, прижал к полосатому жилету, сказал гортанно, по-индейски, – «попо-каке-петль!» – что значит «великое сердце», и положил в боковой кармашек, где записная книжка. Потом, в видимом волнении, молча, пожал нам руки, надел сырые еще ботинки и удалился, широко, «по-охотничьи», шагая.

– «Про-стяга!» – взволнованно сказал Женька высшую похвалу: он не бросал слов на ветер, а запирал их «забором зубов», как благородные индейцы.

Тут откуда-то появился «Кривоносый», надзиратель училища, неся на конце удилища единственного карася, потряс пальцем и крикнул нам, еще более скривив нос:

– «Отвратительно себя ведете, будет доведено до сведения вашего гимназического начальства! грубить уважаемому человеку!., больше вашей ноги здесь не будет!..»

Женька крикнул ему вдогон, подражая скрипучему его голосу:

– «Мало вас дррали, гррубиянов!.. – явно дразня „Кривоноса“, как ученики Мещанского училища, сплюнул и прошипел: – „бледнолицая с-собака!..“»

Сильней припекало, от Женьки валил пар, словно его сварили, и сейчас будут пировать враги. Пришел Сашка Веревкин, наш гимназист, сын инспектора училища, и рассказал, узнав наше приключение с приятным незнакомцем, что это брат надзирателя Ивана Павловича Чехова, всю ночь дулся в винт у дежурных надзирателей, а потом пошли ловить карасей.

– «Заядлый рыболов… и… пи-са-тель-сочинитель, пишет всегда смешное, можно прочитать в „Будильнике“ и „Сверчке“… здорово может прохватить!..»

Мы были чуть не в страхе, что может прохватить.

– «Да, он все смешное записывает в книжечку…»

– «И про нас, значит, записал!..» – воскликнул Женька.

– «Обязательно, все изобразит, увидите! А для смеха подписывает под рассказиком не свою фамилию, а – „Антоша Чехонте“! А „Кривоноса“ теперь выгонят, непременно скажу папаше. Уж про него записано в кондуит, что „ставит банки“ и два раза был на дежурстве не в порядке. Так и написано: „последнее предупреждение“».

Женька сказал:

«Черт с ним, не стоит ябедничать, это неблагородно».

Он теперь сушил спину, вывернув к нам голову: нежное что-то было в суровом его лице.

Случилось в нашей жизни такое светлое, что и посейчас помню. Все встает особенно ярко, как прочитаешь его рассказ – «Монтигомо и Ястребиный Коготь». Это у него осталось, конечно, от встречи с нами.

– «А ведь и впрямь!.. – вскричал дьякон. – З-замеча-тельно изобразил, хоть там и нет про „дикообразово перо“… А не пора ли и за дело? На мосту нечего возиться, сено уж повезли с поймы, и мужики едут на базар, мешать будут. А мы вот что… не попробовать ли на „кружки“? я прихватил на случай, и живцы еще есть, и лягушек с десяток на сомиков, а? Давайте-ка, запустим на „перевертки!..“»

Я согласился. Со мной тоже были кружки, с полдюжины.

Мы сели в широкую дьяконову лодку, ко всему приспособленную, забрали весь наш рыбачий скарб и поплыли вниз, за мост, в привольные места, где Клязьма шире и много заводей. День ослеплял блистаньем. Река – зеркально-сверкающая гладь, с всплесками еще игравшей рыбы. Было часам к 7, бор еще не прошел. Отъехав с версту, мы стали налаживать и наживлять наши плавучие жерлицы.

Рыболовы знают, что такое «перевертки», или «кружки», но не всякий ведь рыболов. Кружки, диаметром в четверть, из пробки, окрашенной сверху красным, со вставленным в самой середке колышком или «свечкой», выкрашенной белой краской. Вверху «свечки» – расщеп, для бечевки плавучей жерлицы. В кружке, по обрезу, сделана выемка, куда сматывается бечевка, проводится в расщеп и спускается аршина на 2 в воду, с басовым поводком и крючком, на который насаживается живая наживка, – пескарики, окуньки, ершики – на судачка и лягушки – на сомиков.

– «Знаете что?.. – сказал дьякон, изготовляя „кружки“, – идея у меня! В память новопреставленного раба Божия Антония, любившего рыбку ловить, установим так: первая перевертка – его! а?.. Греха тут нет, а как бы в его память… за веселые рассказы? а?..»

Я согласился, – какой же грех! тут в память и благодарение от собратьев-рыболовов. Стали, благословись, пускать.

Течение было медленное. Клязьма, с паводков, полноводная, широкая, с заманными сверкающими всплесками впереди, порой очень сильными, от крупной рыбы, десяти-фунтовых шерешперов, редко влипающих на «кружки».