Иван Шмелев - Том 7. Это было

– Могу по-брить… могу по-брить…….. – подкрадывался волдырь, водя по воздуху, как бы поддерживая двумя пальцами чей-то подбородок, а другой рукой, крадучись, подводил бритву.

Я отступил перед этим мертвым лицом в усмешке, перед слепою смертью. Она вежливо и упрямо искала жертву, – слепо и гнусно-вежливо… Позади меня шарахнулся казначей и упал со стоном в крапиву, – я слышал, не сводя глаз с поблескивающей холодком бритвы.

– Мерси!., мерси!!. – закричал я, стыдясь мучительно беспомощности ли своей или подлой насмешки над человеком…

Это было магическое слово, это «мерси»! Слово великой силы! Оно – творило! поставило, как бы, стену! Волдырь ткнулся об эту стену, подался, его синие губы раздвинулись в улыбку, в улыбку черепа, и… он присел, вытянув ногу назад, делая как бы реверанс.

– Не стоит благодарности из такой малости…

Он произнес это очень значительно, как Великий Жрец, Понтифекс Максимус, поклонился галантно, как парикмахер, и, стыдливо запахивая полы халата, задом ушел в кусты.

Сашкин голос шипел мне в ухо:

– Взять их, ваше высокобродие…

– На р-руку! – крикнул полковник подходившему к нам солдату, которого Прохоров толкал в спину. – Кто тебя снял? Прохоров?…

Солдат глядел исподлобья, тупо, суясь руками. Он был страшно худой, долговязый, – как говорится, растяпистый. Он бесцельно совал руками, вихлялся, как резиновый прут, и жевал пустым ртом: испортилась в нем машинка.

– Кто тебя снял? – повторил полковник.

– Сево-о?.. нисево… – шепеляво сказал солдат. – Себа не давай… Давай себа!..

Он смотрел на полковника, словно побитая собака. Испорченная машинка требовала себе хлеба!

О, проклятье! Кто, или что наложило печать гориллы на этом последнем звене природы? Где они, величавые мудрецы, вдохновенные творцы мысли? В какой страшной пучине бредут они, в чаще путей звериных! В кошмаре, меня кружившем, постигнул я терявшейся мыслью, как страшно и одиноко быть драгоценности человеческой, вдохновенным творцам божественной мысли. В пустынях бродят они, над безднами, не охраняемые ничем. Тысячи тысяч звериных лап, тысячи тысяч пастей стучат зубами… Как же нужно хранить, стальными стенами оберегать чудесные единицы человечьего стада, прорывающие звериную кожу, свершающие облечение плотью новой! Пустыню, бездну они призывают: в небо!

– На р-ру-ку! – бешено крикнул полковник, хватая за штык винтовки.

Солдат зацепил прикладом полу халата, показал волосатые ноги-кости и попытался взять – вспомнить – «на руку». Крикни ему полковник: коли! – он не задумался бы проткнуть любое. Смотрел на меня исподлобья, пугливо-злым взглядом идиота…

– Приходится охранять идею… – тревожно бросил полковник. – На пять шагов назад! – крикнул он Сашке. – Еще! еще! Прохоров, отведи назад этого красномордого! Вы в нем уверены? – понизил голос полковник до шепота. – Обратите внимание на скулы… Они его обработали! Зубы слишком белы, мясные…

– Это вполне надежный, простой и добрый парень, полковник…

– А как вы думаете? У них, у этих, что работают кровью, мало добрых парней?! Вот это полено… – ткнул он ногой в колоду, – злое?… А им можно расколотить черепа тысячи Аристотелей и… Ньютонов!! Добрые парни, с мясными зубами и красными мордами! Тебе говорят – десять шагов назад!.. Влияния еще не убиты… Этот Васильев, который всех распугал, немножко, конечно, тово… понимаете? Но я знаю, что он единодушно со мной отыскивает виновных… тех мерзавцев, которым нужно… которые дерзают убить живую человеческую душу! Вот почему он уважает – «мерси»! Он – чуткий! Математиков путают с психологами! А мы, психологи… А полномочия ваши?..

Было сказано неожиданно, но я нашелся. Полковник любил уверенный тон.

– Я их отправил почтой, чтобы не перехватили в пути, господин полковник!

– Почтой? А это умно, пожалуй… Ну, идемте… Прохоров, возьми ключ. За ним!

Мы вышли во двор, сопровождаемые полковником и солдатом, и подошли за Прохоровым к длинному каменному сараю, сплошь завешанному простынями на веревках.

– Здесь… – значительно произнес полковник заметно волнуясь. – Осторожней!..

Мы остановились перед широким черным затвором, с тяжелым замком.

Полковника охватило сильнейшее беспокойство: он вертел наганом и дергался. Здесь был очень опасный пункт: сидел берлинский агент Сименс-Гальске с подручными.

– Возьмите платок и дышите, как через маску… – тревожно шептал полковник, прижимая платок к губам. – Сейчас вы услышите этих гадов… Прохоров, отпирай…

Прохоров отворил сарай, полный доверху всякого хлама: ящиков и кадушек, птичьих садков, коек, разбитой мебели… Пахнуло гнилой капустой. Потом, закрестившись, с усилием поднял дубовое творило подполья и отскочил в испуге. Еще острее пахнуло на нас гнилью.

– Слушайте… слушайте… – шипел за спиной полковник.

Я потянулся с порога – заглянуть в люк, увидал, что он затянут холстиной, как пчелы в улье, и сейчас же меня рвануло назад. Полковник дернул меня за френч.

– С ума вы сошли?! Слышите этот ужасающий запах гниющей крови?!! Этот ужас!.. Остатки проклятых опытов… Проклятые продолжают даже в яме! Чувствуете, как нижет!..

Прижимая платок к губам и ноздрям, он ворочал глазами в ужасе, нырял наганом то к подвальному люку, то в нас… Лицо его взмокло и посерело. Подвал мучил его и все же тянул к себе.

– Задержу следствие, пока не снимет он микрофон… – через платок закричал полковник, словно из-под земли. – Голодом заморю, заставлю! Хотят читать мои мысли! убить идею?! Убью я сам! Знайте, гады… я, я подымаю человечество, а вы хотите его приплюснуть, убить душу живую? стереть лик Божий?! Слышите?., слышите?!. – дергал меня полковник. – Они продолжают, гнусы!., гудят… пускают волны… Вы слышите?!. Смотрите, как оно дышит, дышит… яйцо гадючье…

Оно ходило, дышало, опадая и подымаясь плавно, это бельмо подвала, натянутая на люк холстина… Не холстина, – живая пленка.

Это было безумие…

Из глубины подвала тянулись тяжелые вздохи, шорохи… Это было безумие… Оно выползало оттуда в тяжком запахе человечьей гнили, в хрипе и вздохах, в заглушённом вое, в выкриках-писках, в воплях… Оно выползало, ширилось, выдавливало собою набитую холстину, начинало владеть и мною… Мысли мои мешались… То мне казалось, что в удушливой тьме подвала, в грязи, свалены в кучу, скручены так называемые здравые люди – доктор, сестры, солдаты… Здесь, наверху, безумие! И это безумие разгуливает с наганом! И мы, трое, – здравые же и мы люди! – были бессильны. То была жизнь-абсурд. Я сознавал отчетливо: двинься я – полковник не задумался бы с наганом, а солдат-идиот приколол бы меня штыком. Но мгновениями я терялся: там, в подвале, и есть настоящий ужас, пугающий жизнь, поражающий ее насмерть. Ужас полковника, захвативший меня безвольно. Ужас людей, творящих земное дело, творящих кровью… Они, сидящие там, в затхлой грязи и гнили, люди звериного лика, они убивают живую душу, рожденную тихим, небесным, светом… хватают и душат проблеск души свободной, давят ее человечьим мясом, топят в человечьей крови…