Иван Шмелев - Том 7. Это было

– Железо ему несешь… – повторил Мамут. – Зерна не бросит, рука сухая. Черный он теперь ходит, ищет… всю пшеницу забрали у него из камня… всё забрали…

– Все… забрали?! – в страхе вскричал Безрукий. – Кто тебе сказал, хаджи?

Отворотился Мамут, будто глядел на горы.

– Хаджи?!.

– Сам говорит… вон он!

К горам поглядел Безрукий. Пустые стояли горы. Не было нигде Сшибка.

Солнце встало над Судакскими цепями краснотуманным шаром. Улегся ветер. Бурлыкала вода в камне. Дремалось под золотым орехом…

– Надо… надо идти… – через силу сказал Безрукий. – Что-то как кости ломит… А надо… дети…

Он потянулся сладко и привалился к камню…

Подошел к нему Сшибок, высокий, в высокой бараньей шапке, лицом черный, худощавый, жесткий. Повел жутко, по-лошадиному, белками.

– Давай паяльник!

Взял паяльник и крепко ударил в камень. Брызнули в глаза искры, раздался камень, а там – насыпано и насыпано пшеницы! Затрясся Безрукий, запустил руку по плечо в сыпучую пшеницу, закрутил – закрутил дотуга… Потекла пшеница промеж пальцев, – перловая, золотая…

Ушел Сшибок в кофейню, за Мамутом. Из темной кофейни полыхало горячим чадом…

Хотел Безрукий пойти за ними, толкнулся и ушиб голову о камень. Осмотрелся…

Желтая сень ореха, за ней – синее, дневное небо. Не было на пороге Мамута. Закрыта была кофейня.

И не знал Безрукий: был ли Мамут и говорил ли, – или привиделся, как Сшибок и пшеница.

Солнце стояло высоко над морем, текло золотым потоком сквозь сень ореха, – струилось в камне, рябило в глазах от света. С Шумы тянуло густою гарью, будто пекли лепешки на бараньем сале или палили кости.

– По солнцу во-он бы теперь где быть! – оглянул Безрукий рыжие леса под Перевалом.

И поднялся.

Багряно-золотые чащи лесов под Чатыр-Дагом пылали на полном солнце. Сквозь дымку, дневная, солнечная, вся голая, нежилась сухим камнем веселая Катерин-Гора, еще не обернувшаяся царицей.

Под высокой крутой скалой, рыжей на синем небе, в гуще кустов, к дороге, влажно шумел источник.

Знал Безрукий слова из золотых жилок на сером камне, – живые слова Корана. Спали слова на камне, и не вспомнил про них Безрукий. Припал К камню горячими губами. Пил сладко, долго…

И вдруг увидал в ажине: серая курица… глядит красноватым глазом!

Он поднял камень…

Глядел из ажины камень. Краснел ягодою шиповник… «В глазах рябится?» – оторопел Безрукий, приглядываясь к камню.

И его охватила слабость.

Он дотянулся рукой до камня: камень! И за ажиной – камень, стеной поднялся. Синело над нею небо.

Он присел у воды, подумал, – и съел лепешку. Сладко шумел источник…

В дреме шепнуло:

«А надо идти, надо…»

Не было сил подняться. Но он одолел слабость.

Ломило глаза яркой, сухой дорогой, – кололо солнцем. Кусты и камни манили прохладной тенью, но он подвигался, меряя шаги счетом. Все камни были похожи, все кочки щебня, поросшие колкой сушью, все серые вешки телеграфа, на ржавых рельсах. Кусты дубняка и граба – все были рыжи, шершавы, сухи, – томили сушью.

Катились на гальке ноги.

Ржаным караваем лежал при дороге камень. Признал Безрукий: смотрели отсюда море! Великой синью дремало оно на дали. Но он не взглянул на море, а заглянул вперед, кверху.

Чатыр-Даг мягко светился лоском осенних пастбищ. Россыпью редких камней серели по ним отары. Струилось марью над рыжими лесами, дымилось ладаном у Гробницы. Вправо – веселая, золотая, на синем небе, нежно курилась в солнце рождавшаяся из камня Гора-Царица. Перед нею парили орлы тенями.

Все камни глядели мягко.

Безрукий тащился по жаркой пыли, валился на острый щебень, поросший сухим бурьяном. Звенело в сухом бурьяне. Лежал и глядел на море. Осело оно, катилось туманной далью, синело в ветре.

Глядел на берег…

Белелись внизу скорлупки. Вывелись, улетели птицы, – одни скорлупки.

Туманный берег…

– Куда девалось?!.

К горам поглядел Безрукий… Даль, высота какая!..

– Не подняться…

Гора-Царица казала золотой гребень. Скоро, живая, взглянет. Вихры и щели, где когда-то жарились шашлыки, – пропали. Знал Безрукий извивы-петли, – много их будет по дороге! – и совсюду видна она, обманывающая близью. И за Перевалом – та же. Так же будет кружить-вертеться, манить и томить далью.

А люди – куда девались?

Одна дорога. Пустые петли. Ни единой букашки-точки. Ни постука. Ни звука. Леса.

С провалов, с глубоких балок, из золотистой глыби, где дна не видно, – тянулись буки. Гладкие их стволы казались – из серебра литыми, звонко сияли солнцем. Сквозь золоченые их короны синью дымилось море, серо глазели камни.

На перекрестке лесных дорог тропы сбегали в балки. Безрукий взглянул на солнце: пошло за полдень. Дорога томила сушью, тропы манили тенью. Тропами ближе…

И он повернул на тропы.

Тропы терялись в балках, ползли на взгорья, вползали в чащи. Чащи душили мятой, взгорья горели камнем, томили жаждой.

Безрукий валился в балки, всползал на взгорья. Тропы опять сползали…

С гребня открылось море – едва синело, курилось дымкой, пустело далью…

На золотистом, море широковерхих буков – на золотой порфире, Гора-Царица лежала грудью, – близко-близко. Знал Безрукий эту обманку камня. Великая до нее долина – провалы, леса, балки. Над ними орлы летают.

Помнилось: где-то вот тут – Ай-Балка, четыре версты до Перевала, а в ней – источник.

И он свернул поискать источник.

Опять и опять скатывался он в балки, всползал на взгорья, – не было нигде Ай-Балки.

Он взлез на высокий камень, откуда далеко видно. По рыжему дубняку синело. Полоска дыма?..

– Чабаны? – спросил он полоску дыма.

И понял, что там-то и есть Ай-Балка.

Он вспомнил глухую прорву, выбитую потоком в камне. Знали ее одни чабаны. Сюда он редко водил приезжих – смотреть «Три Камня». Покоем стояли камни. Шайтан поставил! – сказали ему чабаны.

«Чабаны… А где отара? Отары пасутся выше… а тут все чаща…»

Не было силы думать. Вода в Ай-Балке!

Опять он спускался в балки. Терялась полоска дыма. Всползал на взгорья – синела полоска дыма. Дикий кизил, ажина, цапкое держи-дерево, все обитатели горных балок рвали его за платье, выхватывали заплатки. Корни, пеньки и камни, спавшие в сухих листьях, путались под ногами, били. В ушах стучало гремучим треском, будто пропавшие на зиму цикады опять явились. И молодые орлы, сорвавшиеся с Царицы, швыряли веселый клекот. Совсюду блестело – красным, зеленым, желтым, – последним осенним блеском, – ходило в глазах волнами.

Безрукий остановился… Горько запахло дымом?.. Ноздри его зашевелились. Тянуло горелым салом?..

Он лег на взгорье.

Прямо из-под него, с таившейся за кустами балки, тянуло густой гарью, – горелым мясом?..