Иван Шмелев - Том 7. Это было

Эти последние слова она пропела – и куда-то, и – мне. На этом – «и твое воспоминанье…» – она чуть повернула лицо ко мне, и в ее глазах, в тончайших уголочках глаза, в этом изумительном разрезе, я увидел, как блеснуло и заструилось синью, – далеко, куда-то… – как рекой.

– Половой, поставь!..

А, черт… Услыхать бы хоть, как вал толкнется, перед песней!..

…Разгуляев хлопнул по коленям и зашагал по залу. Дрожали хрустали подвесок на стенничках, за розовой кисейкой. Ходил широкими шагами, бороду трепал в раздумье. Остановился, взглянул на образ, темный, и встряхнулся:

– Ловко… спелись!

Потом мы говорили с ним о целлюлозе. Все прощупал.

– Покуда… вложу сто тыщ! – смотрит мне в глаза и трет коленку, выбирает взглядом. – Варганьте, Степан Аполинарыч. Верю вам и делу. Честно-е слово. Два дня знакомы. Вот вам Бело-зерск! И не ошибся бы, в накладе не остался бы.

Два дня провел у них. Гуляли у воды, сидели, валуны глядели. Было дымно. Озеро совсем седое. Леса горели в это лето сильно. Я говорил о странствиях, о мире. Белозерск – и мир! Мир – за ее глазами видел…

Время ехать. Глаза ее так ясно-глубоки, и в них… Да, был о… в глубине, вопросом: «что же?..» Было.

Помню, на балкон мы вышли, к саду. Уже поздно было. Северная ночь погасла… И в ней, в этой погасшей ночи, тоже был вопрос: «ну, что же?..»

Молчали, оба.

Небо синело черно, и в этой черной сини, по бархату, – живое серебро, рублями, гривенничками, четвертачками, – так и блещет. И блещет, и звенит. Игра такая!.. Звенело. Кузнечики звенели, последние. Пахло и озером, и рыбой, живой и с солью, – снетками, судаками, жаром. Жар и свежесть. И табаком от сада, как… в Жанейро?.. – магнолией томило страстно. И здесь томило… ее? И кошки за забором раздирались. Она – тут, рядом, у колонки, плечо к плечу. Стояли и молчали… Слушали друг друга? Сердце билось.

Она, доверчиво так, слышу, – дышит. Ждет? Ну, время же – сказать!.. Мигают звезды: «ну же, говори! не встретишь лучшей! никогда не встретишь…» Весь мир тут, рядом. Судьба толкнула: не мотайся! Вот, в Белозерске где-то, в глушине, – тебе, родная… все – в ней!..

Что удержало?.. Что-то, мелочишка?.. Из Белозерска, курсы… и родня?., какой-то Разгуляев!.. Ну, будет «верная подруга и добродетельная мать…» Вспомнилась свобода, океаны, планы… «экзотика»! А тут – снеток, судак и… пресно? Вспомнилась ее мамаша из альбома, – как же без альбома! – была какая, а какая стала! Мелькнуло хитро: надо же проверить, нельзя же сразу. И – не сказал. Звезды, – и те мигали: «да говори же, надо! Отец – ушкуйник, его не удивишь ничем, 100 000 вкладывает в дело, покуда. Ведь, намек! Поверил с глазу!»

Черрт, смолчал!

Ну, постояли так, поговорили о Художественном театре! Можете себе представить – пошлость?! Тут – мир ломается, дороги намекают, жизнь дается, так мудро – просто, светлый путь открыт, она затихла… ждет, и вдруг – о… симфонических концертах, о личном… в идиотском Бранд-те! Черрт… Чуть ли не о политике!.. Проклятое самокопанье!..

Ночь я провел погано. Все отгораживал себя от… кров-ног о!.. В Германию поехать надо, исследовать про целлюлозу, не уйдет… Как смешно-то: заехали к Синеусу, на навозе-и предложенье, в две минуты! Подумаю, успею. А т а м, должно быть, синие глаза глядели в черноту и ждали, вопрошали звезды…

Утром, сердечно попрощались. Обещал писать! Понятно. Она хотела в сентябре в Москву. Отец похлопывал меня и звал – дружище!

– Заеду, всенепременно. Потолкуем о «Компании», дружище! Привезу ее. Все учредим, заварим кашу, – засверкает! Сотнягу это я – покуда!

Снетков мне навязал отборных, «царских», – Грозному такие посылали, «снеточком белозерским били», – в холщовом мешочке, фунтов пять.

– Такой наш белозерской провод. Можете хоть бросить, а везите!

Уехал, обещался. Какой-то землемер подвез меня куда-то на Шексну, на пристань. Помню, все по корням летели, по пескам. А там – глаза остались. Помню их прощальный, какой-то диковато-странный взгляд. Он будто спрашивал: «ну, как же? оценил? мы встретились так странно… роковая встреча, понял?»

Мчался по корням, и все – в тумане было голубом, как марево бывает: глаза и звезды. И вопрос из глаз: «ну, что же?» И странно – удивляющийся взгляд. Он говорил, как будто: «все же ясно, и все так просто, я – для тебя!» Да, все было слишком просто, как эти белозерские снетки, отборные… «Можете хоть бросить, а везите». И что за человек! Не скажет, а вобьет, как гвозди. Потом-то, я продумал, долго после: «можете хоть бросить, а везите». Он знал: увез бы, не мог бы бросить. Теперь… узнал и я. Но поздно: не увез.

Снетки оставил где-то на вокзале. Забыл, представьте! Ну да, у телеграфного оконца, в Рыбинске. Дал телеграмму:

И не подписался. Смеялся паренек-телеграфист!

– Очень, говорит, шикарно вышло! Вы не Миша Кудрявый, в ярославских «ведомостях» стишки пускает?

В Питер, оттуда в Христианию махнул, читал доклад в Гидротехническом союзе. Продал патент, турбинный. Норвежка подвернулась, «Гедда Габлер». С ней – в Биарриц… А Бело-зерск – как марево, в туманах. Оттуда – в Монте-Карло. У Гедды Габлер капиталец был, с селедок. В рулетке покрутили. Я просадил остатки, она – свои. И разошлись друзьями. А на дворе и май, четырнадцатый годик. В Германию, по целлюлозе. Там я продал досуги Монте-Карло, турбогенератор мой. Схватили за полсотню тысяч. Стал в целлюлозе разбираться, – хлоп, война! Не выпустили, всю войну – как пломба. И наковеркал я проектов!.. А от «снетков» – ни звука. Гордые они, ни слова.

Ну, к главному подходим.

– Эй, анкор вина!

Смеется, глупенький. Смеяться надо не над этим.

В Россию не поехал пенки есть. Здесь продавал патенты. Тр-ри дер-ржавы спор-рили за честь иметь мои… электрораз-редители! Но это – впереди, прочтете скоро. А главное – сейчас. Мы с вами старые друзья, сидели в политехникуме рядом и оба от одной плоть-крови. И поймем себя.

Месяц тому был в Монте-Карло. Играл, и просадил 5000. Осталось у меня – «на конку». Пошел проветриться, концерт послушать. Пела «экзотика», из Вальпараисо, знаменитость. А я неравнодушен к сим вещам. По-итальянски, по-испански пела. Ну, фурор! Корзинами цветы, американцы, англичане, бразильянцы… – цветы международья. Но, странно… слушаю… и – Белоэерск! Вдруг хлынуло в меня «воспоминанье»… – и заныло. Смотрю я на певицу, тру глаза… – невероятно, а похожа! Читаю: «Лина-ди-Келетти»! Японец-обезьяна рядом, прошу бинокль. Те самые глаза! Роскошная фигура, плечи – мрамор, волосы кудрями, до плеча, «а ля гарсон», – но по-иному – нежно золотятся. Но глаза!.. Те самые, – из моря. И голос – тот, грудной, из глубины, захватывает страстью. И жжет, и обвивает лаской. И песни… что за песни! Жар и льды. И тут я понял, отчего все млеют, неистовствуют до истомы. Безмерность, беспредельность, глубина! Весь мир открылся – и охвачен ею!.. Все – берет!..