Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин

И еще подошел проезд, и такая же вывеска. И на ней тоже было написано: «Шурикова шестая». И еще – пятая, четвертая, третья…

– Все его!!

– Цельный город! Во-от!

– Энтот-то так и сказывал. И все фабрики, и все земли… Какие милиёны! А народу-то не видать…

На уголке, у лавки с большой вывеской, на которой тот же грамотный прочитал по складам: «Потреби-ловская лавка… 5… Шуриковского Товарищества», – встретили они женщину с ребенком и спросили, чьи такие домики, кто живет.

– Все знать вам надо… – сказала, посмеиваясь, женщина. – А фабричный поселок наш… рабочие шуриковские живут. А что?

Но они не сказали, что им на самом деле хотелось знать. Только грамотный потрогал шапку и сказал, словно прятал мысли:

– Так… глядим. Все одинакие…

– Ишь какие вы… образованные! – опять усмехнулась женщина, оглядывая сермяги и лапти. – Сами-то одинакие Пальгаи!

Это было насмешливое, немного, пожалуй, и обидное слово-прозвище – пальгаи. Бросают его неуклюжим плотогонам-калужанам. И потому все немного обиделись, а грамотный и ответил:

– Фабришные да скотина – по гудку ходют, травку рвут, глотку дерут. А мы вас кормим! Вот тебе и… пальгай!

– Пальгай и есть! – сказала женщина и засмеялась. – Экие образо-ванные! Робят, что ль, в мешках-то несете, портки трясете? По белу капустку к нам?

Посмотрела усмешливо, показала белые зубы и пошла. А мужики нахмурились.

– Ишь, чертовка какая, зубастая… Они все такие, озорные…

Эта встреча приостановила их ход. Они потоптались на уголку, у лавки. И когда они так стояли, словно раздумывая – не зайти ли, – через дорогу шел на них человек в выгоревшем, жестком от давнего глянца, драповом когда-то, пальтишке, с оборванными карманами. С разлету прыгал-шагал он по кирпичам, утонувшим в грязи, в опорке и в рваной калоше на босу ногу, без картуза. Он перемахнул через канаву, потерял опорок и выругался. Они посторонились, приглядываясь к желтому, испитому лицу в ямках и косточках, в черных кусточках на подбородке и скульях, – к острому до боли и злости лицу.

– Расставились на дороге!.. – сказал человек в сердцах и шмыгнул в лавку, но на порожке задержался. – Дяди Гры-ши!?

Это почему-то особенно зацепило: «Дяди Грыши»! Было и это прозвище, тоже обидно-насмешливое.

– Видал? – сказал грамотный. – Табак я и сам курить умею… – и пошел в лавку.

– Будя тебе, Степан… – остановил было один из троих. – Спешить время…

И вошли все трое.

В лавке приятно пахло мятными пряниками, хоть их и не видно было. Да и пустовато было по полкам. Лежали белые хлебы, селедки в бочке, орехи в стеклянных банках, горка зеленого лука в корешках-ниточках, и много висело на стенках пестрых плакатов с барынями, пьющими что-то из чашечек с клубящимися дымками, с толстыми ребятишками, засовывающими в пухлые рты печенье, с турками, потягивающими через трубочки из бутылок, с приплясывающими тонконогими господами, в стеклышках у глаза, раскуривающими папироски. Человек с оборванными карманами рылся в бочонке, выбирая селедку. Над прилавком читал газетку кривой приказчик, с георгиевской ленточкой-нашивкой.

– Махорка есть? – спросил первый мужик, Степан, пристукивая по прилавку кулаком-кувалдой.

– Сто лет – все нет… – сказал, не отрываясь от газетки, приказчик.

– А что у вас есть-то? – оглядел стены и пустые полки мужик. – Селедки плавают. Бел хлеб давай… тройку!

– Пришлому не даем, покажь марку.

– Мар-ку-у?! – прищелкнул языком мужик. – Марку просит… – усмехнулся он спутникам.

– Дурака-то строить нечего… чай, знаешь…

– Значит, не есть нам твово хлебца. Свово найдем. У нас лепёх полон мешок.

– Чего ж охальничаешь-то? – вскрикнул нежданно все еще рывшийся в бочонке. – Лепешники! По погребам хороните… граждане!

– А ты не серчай, милаш… не серчай. Мы твово не просим. Чего с тебя взять? Карманы сыпются. Пару селедок не уложишь… дброги ноньча.

– Степан, время итить… – потянули мужики в голос. – А вот ты, милый человек, растолкуй нам… – обратился один, самый старший, с сединкой, к человеку в пальтишке. – Фабрики Шурикова знашь?

– Ну, знашь!

– На работу берут или как? Почем рядют? Тут и приказчик поднялся от газетки и оглядел.

– С лепешек-то своих да на… фа-брику?! – сказал он, высверливая бойким, горячим глазом-глазком.

И тощий человек уставился, поматывая селедкой.

– Да уж такое дело, милаш… где пощастливить… Чай, все люди…

– Не слыхать, чтобы нанимали… – посверлил глазом приказчик. – Слыхать у нас.

– А чего слыхать-то?

– Слыхать у нас, что три дни работаем, три дни так…

– Та-ак… Стало быть, гуляете по вольному делу…

Тут тощий человек щелкнул селедкой по прилавку, брызнуло даже из селедочной головы на газетку, и сказал, словно скрипнул:

– Да вы чего? Чего дураков-то крутите! С неба, что ли, свалились?

– Чего там… знамо, укрываетесь… Бона што! – погрозил пальцем мужик на Степана. – Видать! Дошло до сердца, так…

– Знаю я вас, господа синаторы… – сказал приказчик. – Ловить рыбку на плотах-то ваших. Не прикидывайся молоденцем, не отхватишь, толсто!

– Ишь, ишь! – опять погрозил мужик. – А я разя отхватить чего от тебя желаю? Я по совести, как прикажут. Ежели будет обощаствление… писано по новому закону, чтобы по правде, кто рабочий, трудящий…

– Грамоту знаешь? – сказал, наконец, Степан, которому уже надоела неопределенность. – По всем деревням объявляют, ездют. Будет всем обощаствление. И всю землю, и фабрики-заводы… А вы здешние, калуцкие. Желаем пристать.

Тут и приказчик, и человек в пальтишке так и прыснули.

– А чего? – недоверчиво сказал старший. – Смех смехом, а… этого дела укрывать не годится. И к нам люди дознают. И про землю тоже. Все, сказывал вон, и землю получать могут… ну, хоть и тебе могут предоставить, останется чего. А у его вон полон город… какие милиёны!.. Нам, милый человек, мы не жадные…

– Стало быть, за фабриками за нашими прикатили? – спросил ехидно, усмешливо человек с селедкой. – То паль-гай-пальгай, а то., на вот! Наши ведь фабрики-то! Мы на них работаем! Вот так гу-си!

Тут уж стало совсем обидно.

– А ты не закрывай, не закрывай… – сказал с сердцем старший. – Не дурей вас. Знаем. Да нам, ежели тебе правду говорить, и не с руки ваше дело пылить. А вот… ежели дадут хоть по сотняге на брата, мы и домой, ко дворам. Нам с земелькой-то куда способней. А только вот свово тоже упускать не годится…

– Правда, – сказал приказчик. – Обощасливиться каждому желательно, и ступайте вы сейчас прямо на фабрику и… – тут он глянул на тощего и поперхнулся. – Там вас и ощастливят.

– Но три сотни требуй! Права доказывай! – совсем отмяк и тощий. – Эх, дядя Грыш!

– Ну, ты не шути, не крестник! – поднял голос Степан. – Думаешь, в городу живешь – все знаешь? А работать где желаем, – там и работаем! Ты вот за сто рублей, может, а я на полсотни пойду! Еще потягаем! Мы и с Оки увидим-усмотрим. Наши парни тоже кровь проливали да селедок не ели по рупь – цалковый! Надел баретки дак думать – я какой! У меня дома сапоги на печке спят-отдыхают. Придет время, приду и в сапогах! А то – пальгай! Идем, робята. С энтими говорить – дубовы вицы надоть.