Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин

– Ну, вы, пожалуйста, не издевайтесь, раз не понимаете…

– Боже сохрани! Как же я издеваюсь?! Это вот вы, сударь прекрасный, над людьми издеваетесь! Для торговцев, которые по существу порядка плохо ли, хорошо ли, а дела строили и людям заработок предоставляли, – ну, и пользовались за свою работу, правду сказать, – и шибко пользовались, но таков порядок, – вы иного слова и не нашли, как жулик и кишки ему надо выпустить… Вы над народом хоче-те опыт произвести, призываете силой всю махинацию перекроить и без хлеба людей оставить? Понимаю-с. Я-то очень хорошо понимаю-с. Ежели мне сапожек жмет, я его резаком не располосую, я как-нибудь аккуратно починю, перешью-с. Я семь десятков работаю! А вы в мастерской воздуху-то поди и не нюхивали, а из книг сличали! Вы-то вот на тумбочке пошумите, а там – и за уголок-с. А мои-то рабочие за уголок-то не убегут. Ведь у них и детишки есть, за границу им – не рука. Говорит они не умеют, чтобы за разговор хлеба кусок добыть. Что-то и выходит не тово-с. С какого-то другого конца надоть начинать. Дело-то, выходит, еще не скипело, чего-то не хватает. А чего-с, – не знаю. А то можно так и всю жизнь на кладбище сволочить, и ум к тому идет-с. Чего-то не хватает. Может, по-иному как надо-то-с, не знаю-с… Вы по этим делам мастер, вам должно быть видней. План какой-нибудь планомерный надо приспособлять, а ножичком не выйдет-с. А ведь это сразу-то… капитал-то всем получить, ведь – это только в ночное время происходит, по грабительскому делу. Вы уж, извините, в книжках сверьтесь. Все-таки и умные люди книжку пишут. Вы в умных сверьтесь.

Ну, сделайте ваше одолжение, и затуманил головы! А тот и говорит:

– Вы не так мои слова принимаете. Я говорю в общем смысле!

– Нет-с, вы прямо говорили, что надо кишки… И вот свидетели. Так ведите и отбирайте, сами! Но помните… ежели вы мне кишки оставите, я вот как есть, вот в этом снаряде, и денег у меня в кошельке сейчас двести тридцать семь рублей… я через две недели опять шмуклер-ком стану. И будет у меня шесть человек народу. Через месяц, – можете записать, – у меня будет двадцать человек! А через полгода – опять полтораста! От вас же и прибегут, голодные! Ведь вы-то им хлеба не дадите! И так я думаю, что без кишков-то вы сами и будете. Да-с. Потому что весь аппарат так налажен, сотни годов, что кишками не помочь нисколько. Подумайте, молодой человек. Да поучитесь делу на практике. Де-лу-с! Вот приходите ко мне, я вас и поучу, записи вам покажу. И чайком попою с вареньем. Может, и поучу, как свое дельце наладить, ежели пожелаете. Каждое новое дельце – жизни польза и украшение.

А потом к публике и говорит:

– А вы не слушайте его, братцы. Пустое говорит. Сам же и убежит за угол, как нашкодит. В карманах-то у него, поглядите, одна старая газетка со словами! Права свои отстаивайте, да с умом! Умный человек пойдет на ваше право, покуда сможет, на уступку. А не сможет, все равно, дело погубит, кинет. Глядите-ка, сколько делов сыпаться начинают. От жадности или как, а?..

И что же вы думаете? Поняли! Правильно, говорят, дедушка сказал. Сам, может, и жулик, а правильно! А тот и говорить не стал. Сказал: черная сотня! и дальше пошел. И что я вам скажу! В апреле месяце одна девчоночка на митинге как чудесно говорила! Влюбился. Тысяча человек слушала. Замлела вся, розовенькая, трепещется, глазки горят, ножками так и сучит от восторга… ну, чистый ребенок! И от всего сердца, даже до слез! Говорила, что теперь все будут богаты, – ей-Богу-с! – работать будут по два часа, так социализм указывает, ей это в книжке прочиталось. Как в раю все будем! Только, говорит, верьте нам! Верьте!! Так уверила, что и я было заплакал. Но, подумавши, рассудил, что это у ней сон прекрасный, а душа чистая, поцеловал бы как младенца. Ну, а тот, в куртке-то, на младенца не смахивает. У него и вид такой машинный. От этого можно бы ждать самой крепкой мерки, глазу вострого. А вот поди ты! На модном товаре старикашка его подковырнул! А недавно случилось мне одного социалиста послушать, лекцию читал. Хожу теперь и я иногда на лекцию, стараюсь сообразиться. И что же-с? Как копию с него старичок-то снял. Будто и он на лекции был! Точку в точку. Говорит: такой уж у нас пока строй жизни, что нужно еще завершить круг развития. Но только старик тот на примере, на модном товаре показал как навырез. Очень обстоятельно. А если к сурьезному товару подойтить, – и совсем точно будет. Не завершен, говорит, еще круг развития!..

Декабрь 1917 г.

(Русские ведомости 1917. 28 дек. № 276 С. 2–3)

На широкой лужайке, под господским домом с облупившимися колоннами, сидело человек пять солдат из земского лазарета. В первый раз вышли они в теплый погожий день сентября и сделали прогулку – осматривали имение. Имение было старинное, с парками и прудами, и когда-то принадлежало графу Хлебоперу, а может быть и Рибоперу. Теперь им владел сахарный заводчик. Осматривали развалившиеся каменные конюшни с облезлыми лошадиными головами на воротных столбах, скотный двор с каменными бычьими мордами, позлащенный липовый парк, с посвистывающими синицами. Побывали у толщенного дуба, которому за пятьсот лет, поглазели на тихий пруд с островком, где стояла сквозная беседка на четырех колонках под круглым куполом-крышей, с каменной «голой бабой» между колонок, и, наконец, порядком устав, расположились на луговине у памятника. Так назвал кто-то из них почерневшую статую.

– К памятнику, ребята!

Был предвечерний час. На лужайке было золотисто-светло от пруда и желтевших кленов. Тихо падали золотые листья на пруд. Краснела на островке калина. Хорошо было посидеть в тиши, слушать синиц и неуловимый осенний шелест.

Солдаты подковыляли к памятнику. Трое было пехотных: двое в годах, бородатые, с темными лицами, и совсем парнишка, в немецкой каске, на костылях; четвертый – худой, чернявый, словно длинная головешка, артиллерист, с забинтованной шеей; пятый – франтоватый писарь, отравленный газом: он покашливал и сердился.

– Статуя это, а не памятник! – сказал он и плюнул на каменную ногу с отбитым пальцем. – Для красоты, сукины сыны, ставили на пустом месте. У крепостных избы не крыты были, а они тыщи за это художество платили – галкам гадить!..

Стали глядеть на статую.

– Голую девку ташшить! – сказал пожилой солдат, с поджатой ногой, оперся на желтый костыль под мышкой, чтобы было удобней, и аккуратно высморкался. – Это чего ж так? И мужик-то голый…

– Листком закрыто… И у ей за коленкой-то не видать. Занятная машина… – сказал другой бородач. – Девчонке-то носик отшибло, курносенька стала…

– Тошша, а ничего, наглядно. Куда ж он и волокет-то?..

– Для каких делов надоть, туды и волокет… – сказал артиллерист. – У нас, в третьей батарее, старший фейерверкер был, Груздев… очень похож. С бабами разговору не любил. В Питере, в Ермитаже, этого товару много. Называется искусство.