Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин

Я опять взглянул на беспокоившую меня свесившуюся руку, хотел нагнуться и поправить ее. Скрипнул пол, и Василий Сергеич открыл глаза. В упор глядел на меня непонимающим взглядом. Я попятился. Он вдруг сморщился, вздохнул, поднял руку и поманил. Я приблизился.

– Мальчик… – едва слышно сказал он. – Друг…

– Да, да… – пробормотал я растерянно.

– Шляпа… моя… тут… Тут где-то…

Он приподнялся на диване и сел, осматривая свои сапоги. Стряхнул какой-то приставший к рукаву кусочек. Покрутил головой.

– Принеси шляпу… – шепотом сказал он, оглядываясь на дверь. – Пожалуйста, никому… никому не говори… Мне домой надо…

Шляпа оказалась в передней. Никому не говоря, может быть, чувствуя, что так лучше, я принес ее.

– Спасибо, мальчик…

Он поднялся с дивана и надел котелок. Постоял, что-то соображая.

– Кажется, сюда… по черному ходу? – спросил он, показывая на дверь к черной передней.

Он знал этот ход. Еще недавно он входил сюда и сидел в этой столовой. Тогда была темная ночь, горела свеча… Тогда было лучше…

– Да, вот в эту дверь и вниз по лестнице… – сказал я.

– Спасибо. Ну, прощай, мальчик…

Он погладил меня по голове и посмотрел в глаза.

– Ты чего плачешь? – спросил он, нагибаясь ко мне.

Я не мог сказать. Как через сетку, видел я его худую фигуру и бледное лицо.

– Не надо, не надо так…

Тогда, видя, что он выходит в переднюю, я нашел силы выговорить:

– Там, в саду… чай накрыт…

Хотел сказать о клубнике, сочной и крупной ранней клубнике, которую отец привез из магазина.

– Скажи там… – показал Василий Сергеич на комнаты, – что… рва-ный ба-рин… благодарит… рва… рваный барин…

Он печально посмотрел мне в лицо и махнул рукой.

– Ничего не говори! – отрывисто сказал он. – Не надо.

И в этот момент мне передалась вся горечь его слов. Передалась вся боль его, выношенная годами, не оставившая его в самую лучшую минуту его жизни, в минуту его торжества.

Он ушел. А я отправился в зал и не мог удержаться: я все передал отцу.

– Ты его упустил?! – крикнул он.

Он выбежал в переднюю и распорядился:

– Сейчас же догнать и вернуть Василия Сергеича!

Минут через десять явился дворник и как-то спутанно доложил, что Василия Сергеича он не мог догнать, потому что нигде его не видно, и неизвестно, где его можно найти. Отец махнул рукой.

Гости еще долго пили чай в саду. В сенях музыкантам поставили стол, навалили пирогов и разных остатков, и началось угощение. Заведовал Василий Васильич. Пришел и повар из кухни и рассказывал, что так потрафить, как он, никто не может. А дворник Степан сидел поодаль и рассуждал сам с собой:

– Да-а… рваный… барин… Вытолкали в шею, а… я лови… А где его… возьмешь? Неизвестно… А нам, братцы… медаль дадут за люминацию… а ты тут… лови… а куда ушел, нам неизвестно…

Утром на другой день отец приказал заложить шарабан, позвал Василия Васильича и спросил, где живет Василий Сергеич. Должно быть, он собирался ехать к нему. Он уже оделся и хотел выходить, как раздался тихий звонок, и горничная доложила, что какая-то незнакомая барышня спрашивает отца.

Я со дня на день ожидал, что меня приструнят и пригласят учительницу французского языка, и потому решил, что эта барышня и есть учительница. Сейчас же отправился в гостиную и через портьеру заглянул в зал.

Совсем еще девочка, в форменном коричневом платье и соломенной с ленточкой шляпке, сидела в передней у зеркала. Ей было, по-моему, не более шестнадцати лет. Она была бледненькая и худенькая, с большими голубыми глазами. Чудные глаза! Как кусочки неба, высматривали они из-за темных ресниц. Так робко сидела она, точно боялась чего-то. В руках у ней было письмо. Из коридора в переднюю прошел отец. Он попросил барышню войти в зал и спросил, что ей угодно.

Она поспешно встала, сделала реверанс и покраснела.

– Я – племянница Василия Сергеевича, – сказала она, протягивая письмо. – Вот письмо вам…

Так вот это кто был! Вот она, Настенька, получившая золотую медаль!

– Очень, очень рад… Пожалуйста, присядьте… Я сейчас…

Он отошел к окну и стал читать письмо. Несколько раз передернул плечом.

– Чудак! – сказал он. – А я только собирался к нему… Гм… Что же он, лежит?

– Да, он болен… Кровохарканье… Он уже давно болен… – грустно сказала барышня.

– Гм… Мне очень досадно, что все так вышло… – сказал отец, точно извинялся. – Но я сам заеду… Вышло так случайно… народ у нас необразованный… Ну, немного грубо вышло…

Барышня с недоумением смотрела на отца.

– Что вышло? – едва слышно спросила она. Отец скомкал письмо и сунул в карман.

– Разве он вам не сказал? – спросил он. – Не обида тут, а, скорее, невежество…

– Его обидели? Дядю обидели?..

Ее личико еще более побледнело, и глаза стали еще больше и потемнели. Она была так хороша в эту минуту, так хороша! Ее робость пропала. Она стояла прямо против отца, глядела ему прямо в глаза и как бы с упреком и болью спрашивала:

– Обидели! Дядю? Но за что, за что его обидели?! Он…

Она сжимала свои маленькие ручки, она дрожала, она плакала.

Отец растерялся. Он пожимал плечами, осматривался, хотел что-то сказать и путался. А она закрыла руками лицо, и тонкие плечики ее с приколотым к ним черным передником вздрагивали.

– Вы… вы ничего, барышня… гм… – растерянно повторял отец, щелкая пальцами. – Все обойдется… ничего… Я его люблю… он хороший… Знаете, наше невежество, народ необразованный… Мы его подымем… возьмем доктора…

Барышня пересилила себя. Она отняла от лица руки, и я увидал чудные, чистые глаза. Детские глаза.

– Он… он всю жизнь отдал нам… все отдал…

– Успокойтесь, успокойтесь… – взволнованно повторял отец.

– Да, да… – говорила она, конфузясь за свои слезы и растерянность. – Ничего, благодарю вас… Я пойду… Он сказал… дядя сказал, чтобы я взяла его чертежи. У него чертежи есть… синие листы… Дайте, пожалуйста… они очень нужны ему…

– Да, да… Он тут пишет. Но их нет сейчас…

– Нет? Где же они? Как же быть… Как же мне сказать?.. – лепетала она растерянно. – А мне нужно… дядя так волнуется… Он не спал всю ночь… писал письмо… Господи, но что же делать!.. Он не уснет, он не может спать… а когда он не спит, он всегда их смотрит…

– Даю вам слово, что я завтра же, сегодня же привезу их. Они у одного архитектора…

– Простите, я пойду… Господи, Господи…

Она говорила, должно быть, уже не соображая, что говорит. И когда уходила, вытащила из кармана платочек и спрятала в него лицо. Я из окна гостиной видел, как она вышла из ворот все с тем же платочком у лица, шла быстро, почти бежала. Ее толкнул кто-то, но она шла, шла, не видя куда.

– Чудак!.. – услыхал я и обернулся.